Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

— Воля ваша, генерал. Да будет вас известно, что Пишегрю в Париже.

— Знаю, — ответил Бонапарт, — Фуше мне это уже сказал.

— Да, но Фуше не сказал вам, ибо сам этого не знает, что Пишегрю и Моро встречаются и затевают заговор вместе.

— Ни слова больше! — остановил его Бонапарт.

И, приложив палец к губам, он знаком приказал Реалю умолкнуть.

Поспешив закончить свой туалет, Бонапарт увел государственного советника в кабинет.

— Ну что ж, — сказал он, — вы правы, и если сказанное вами верно, то это в самом деле чрезвычайно важная новость.

И тем быстрым движением большого пальца, о каком мы уже пару раз говорили, Бонапарт изобразил на груди крест.

Реаль рассказал ему о том, что произошло.

— И вы говорите, — спросил Бонапарт, — что, помимо прочего, он сделал и письменное заявление? Оно у вас с собой?

— Да, вот оно, — промолвил Реаль.

Горя нетерпением, Бонапарт почти вырвал бумагу из рук государственного советника.

И в самом деле, новость о том, что Моро примкнул к заговору против него, была для первого консула ошеломляющей. Моро и Пишегрю были единственными людьми, которых можно было противопоставить ему по части военного искусства. Пишегрю, справедливо или заведомо ложно обвиненный в предательстве и сосланный после 18 фрюктидора в Синнамари, сам по себе, несмотря на его чудесное спасение, в котором чувствовался промысел Божий, был не слишком опасен Бонапарту.

Напротив, Моро, еще блистающий славой после битвы при Гогенлиндене, недостаточно вознагражденный Бонапартом за эту великолепную и искусную победу и живший в Париже как частное лицо, имел огромное число сторонников. После 18 фрюктидора и 13 вандемьера Бонапарт выслал или удалил от дел лишь якобинцев, то есть крайнее крыло республиканцев. Однако все умеренные республиканцы, видевшие, как первый консул мало-помалу захватывает власть и шаг за шагом движется к учреждению монархии, все они, если и не физически, то, по крайней мере, в мыслях сплачивались вокруг Моро, который, имея поддержку трех-четырех генералов, оставшихся верными принципам 89-го и даже 93-го года, и опираясь на постоянное брожение в армии, открыто представленное Ожеро и Бернадотом и незримо — Мале, Уде и Филадельфами, являлся серьезным и опасным противником. И вот внезапно Моро, этот безупречный республиканец, сравнимый с Фабием, именем которого его называли, этот сторонник выжидательной политики, взявший, по его словам, за правило, что надо давать людям и делам время остыть, этот самый Моро, устав ждать, очертя голову бросается в роялистский заговор, имея с одной стороны кондейца Пишегрю, а с другой — шуана Жоржа.

Бонапарт улыбнулся, поднял глаза к небу и обронил фразу:

— Решительно, меня ведет звезда!

Затем, обращаясь к Реалю, он спросил:

— Это заявление написано им собственноручно?

— Да, генерал.

— На нем стоит подпись?

— Да.

— Что ж, поглядим.

И он с жадностью принялся читать:

«Человек, выходящий из врат могилы и еще окутанный мраком смерти, взывает о мщении тем, кто своим вероломством низвергнул его и его единомышленников в бездну. Посланный во Францию, чтобы поддержать дело Бурбонов, он оказался вынужден или сражаться за Моро, или отказаться от начинания, бывшего единственной целью его миссии…»

Бонапарт прервал чтение.

— Что значит сражаться за Моро? — спросил он.

— Читайте дальше, — промолвил в ответ Реаль.