Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

Наконец в один прекрасный день над морскими валами стали различимы вершины деревьев, которые можно было бы принять за волны более темного зеленого оттенка, не будь они неподвижны. То была Америка!

Какое обширное поле для размышлений предоставил двадцатидвухлетнему поэту этот мир с его дикарской эпохой, с его неведомым прошлым, мир, предсказанный Сенекой, открытый Колумбом, окрещенный Веспуччи, но так и не обретший еще своего историка.

Это было удачное время для того, чтобы посетить Америку! Америку, только что отправившую во Францию, на другую сторону океана, революцию, которую она совершила, и свободу, которую она завоевала с помощью французского оружия.

Любопытно было присутствовать при возведении процветающего города там, где за сотню лет перед тем Уильям Пенн приобрел кусок земли у каких-то бродячих индейцев. Прекрасным было открывшееся взору зрелище — рождение нации на поле битвы, как если бы новоявленный Кадм посеял людей в борозды, оставленные пушечными ядрами.

Шатобриан остановился в Филадельфии, но не для того, чтобы осмотреть город, а ради того, чтобы увидеть Вашингтона. Вашингтон показывает ему ключ от Бастилии, присланный из Парижа ее победителями. Шатобриану еще нечего было показывать американскому президенту; лишь по возвращении на родину он смог бы показать ему «Дух христианства».

Поэт всю оставшуюся жизнь хранил память об этой встрече с законодателем, тогда как Вашингтон, скорее всего, уже к вечеру того же дня забыл о нем. Президент Вашингтон, будучи одновременно военачальником нации и ее основателем, находился тогда в зените своей славы. Шатобриан же был тогда молод и безвестен, и сияние его грядущей известности еще не отбрасывало своих первых отблесков. Вашингтон умер, ничего не разгадав в том, кто позднее скажет о нем и Наполеоне:

«Те, кто, подобно мне, видел завоевателя Европы и законодателя Америки, сегодня отворачивают взор от мировой сцены: несколько фигляров, заставляющих смеяться или плакать, не стоят труда смотреть на них».[9]

Помимо Вашингтона, ничто в американских городах не представляло для Шатобриана интереса. Впрочем, вовсе не ради того, чтобы увидеть людей, которые повсюду более или менее одинаковы, путешественник пересек Атлантический океан и достиг Нового Света. Он сделал это ради того, чтобы отыскать в Америке, в чаще ее девственных лесов, на берегах ее озер, огромных, словно моря, в глубине ее прерий, бесконечных, словно пустыни, тот голос, что звучит в безлюдье.

Послушаем, как путешественник сам рассказывает о своих ощущениях. Но прежде надо напомнить, что в те времена эти края, позднее так замечательно описанные и опоэтизированные Фенимором Купером, еще не были известны. Габриель Ферри, шедший по его стопам, еще не сочинил «Золотоискателей» и «Косталя-индейца», а Гюстав Эмар еще не вынес из недр американских лесов весь тот сонм преданий, которые он впоследствии воскресил; нет, все было девственно в этих лесах и прериях, как и они сами, и тому, кто намеревался первым снять с них завесу, предстояло увидеть их такими же нетронутыми и чистыми, какими они были в день Творения.

«Когда после переправы через Мохок мне довелось очутиться в лесах, где не только никогда не раздавался стук топора, но и никогда не ступала нога человека, я впал в своего рода опьянение и шел от дерева к дереву, то в одну сторону, то в другую, говоря самому себе: "Здесь нет хоженых дорог, нет городов, нет тесных домов, нет президентов, республик, королей…"И, чтобы проверить, действительно ли восстановлены мои природные права, я предавался тысячам вольностей, чем приводил в ярость огромного голландца, служившего мне проводником и в глубине души считавшего меня сумасшедшим».[10]

Вскоре путешественник сказал последнее прости цивилизации: впереди не было больше иного жилья, кроме хижины на сваях, покрытой ветками и листьями, иной постели, кроме голой земли, иной подушки, кроме седла, иного одеяла, кроме плаща, иного спального навеса, кроме небесного свода.

Что же касается лошадей, то они гуляли на свободе, с бубенцами на шее, и, благодаря удивительному инстинкту самосохранения, никогда не теряли из виду костра, который развели их хозяева, чтобы уберечься от насекомых и отогнать змей.