Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

Господин герцог Энгиенский жил в Великом герцогстве Баденском, в небольшом замке в городе Эттенхайм, на правом берегу Рейна, в двадцати километрах от Страсбурга. Он был внук принца де Конде, приходившегося в свой черед сыном тому принцу де Конде по прозвищу Одноглазый, который столь дорого стоил Франции во времена регентства герцога Орлеанского. Лишь один Конде, умерший молодым, отделяет Конде Одноглазого от того Конде, который благодаря своей победе при Рокруа, озарившей последние часы жизни Людовика XIII, захвату Тьонвиля и битве при Нёрдлингене заслужил прозвание Великого и по части скупости, испорченности и холодной жестокости определенно был сыном своего отца, то есть Генриха II де Бурбона. Владевшее им стремление к короне побудило его первым открыто заявить, будто два сына Анны Австрийской, Людовик XIV и герцог Орлеанский, не были сыновьями Людовика XIII, что, по большому счету, вполне могло соответствовать действительности.

Что же касается Генриха II де Бурбона, имя которого мы только что упомянули, то именно из-за него изменились нравы в великой семье Конде, где на смену расточительности пришла скупость, на смену жизнерадостности — меланхолия.

Дело в том, что, хотя историческая наука выдает его за сына Генриха I де Бурбона, принца де Конде, хроники того времени опровергают эту родственную связь и его отцом называют совсем другого человека. Жена Генриха I де Бурбона, Шарлотта де Ла Тремуй, жила в прелюбодейной связи с пажом-гасконцем, как вдруг, после четырехмесячного отсутствия и без всякого предупреждения, домой неожиданно вернулся муж. Герцогиня быстро приняла решение. Неверная жена уже прошла полпути к убийству. Шарлотта де Ла Тремуй оказала мужу королевский прием; хотя было зимнее время, она раздобыла великолепные фрукты и поделилась с ним самой самой красивой грушей из корзины. Однако она разрезала ее пополам ножом с золотым лезвием, покрытым ядом с одной стороны, и, само собой разумеется, предложила мужу отравленную половину.

В ту же ночь принц умер.

Карл де Бурбон, полагая, что он первым сообщает эту новость Генриху IV, заявил:

— Это последствие отлучения от Церкви, провозглашенного папой Сикстом Пятым.

— Да, — ответил Генрих IV, который не мог не блеснуть собственным остроумием, — отлучение этому не помешало, но помогло тут кое-что другое.

Начался суд, и против Шарлотты де Ла Тремуй были выдвинуты самые тяжкие обвинения, как вдруг Генрих IV затребовал следственное дело и бросил все эти документы в огонь, а когда его спросили о причине столь странного поступка, ответил:

— Пусть лучше великое имя Конде унаследует бастард, нежели оно канет в небытие.

Так бастард унаследовал имя Конде, наделив эту чужеядную ветвь несколькими пороками, которых не было в первоначальной ветви, в том числе и необузданностью, едва ли не самым незначительным из них.

У нас, романистов, трудное положение: если мы замалчиваем подобного рода подробности, нас обвиняют в том, что мы знаем историю не лучше некоторых историков, а если мы раскрываем их, нас обвиняют в желании отнять у королевских династий доверие народа.

Однако поспешим сказать, что у молодого принца Луи Антуана Анри де Бурбона не было ни пороков Генриха II де Бурбона, которого лишь трехлетнее пребывание в тюрьме вынудило сблизиться со своей женой, хотя это была одна из самых очаровательных женщин своего времени; ни пороков Великого Конде, любовные отношения которого с его собственной сестрой, г-жой де Лонгвиль, веселили весь Париж во времена Фронды; ни пороков Луи де Конде, который, будучи регентом Франции, просто-напросто переложил государственную казну в собственные сундуки и в сундуки г-жи де При.

Нет, это был красивый тридцатитрехлетний мужчина, эмигрировавший вместе со своим отцом и графом д’Артуа, вступивший в 92 году в эмигрантский корпус, который был сформирован на берегах Рейна, и, от правды не уйдешь, восемь лет воевавший против Франции, но воевавший ради того, чтобы сокрушить принципы, принять которые ему не позволяли его аристократическое воспитание и монархические предрассудки. После роспуска армии Конде, то есть после подписания Люневильского мира, герцог Энгиенский мог, подобно его отцу, деду, другим принцам и множеству эмигрантов, удалиться в Англию, но в силу сердечной привязанности, о которой стало известно лишь позднее, предпочел обосноваться, как мы уже сказали, в Эттенхайме.

Он жил там как простое частное лицо, поскольку огромное состояние, состоявшее из дарений Генриха IV, поместий обезглавленного герцога де Монморанси и того, что наворовал Луи Одноглазый, было конфисковано Революцией. Эмигранты, осевшие в окрестностях Оффенбурга, приезжали к нему на поклон. Иногда молодые люди устраивали длительные поездки на охоту в Шварцвальд, иногда принц исчезал на целую неделю и неожиданно возвращался так, что никто не знал, куда он ездил; эти отлучки давали повод для разного рода догадок, предаваться которым принц позволял кому угодно, но, сколь бы диковинными и сколь бы порочащими они ни были, не давал никаких разъяснений по поводу своего отсутствия.