Экзистенциализм. Период становления

Второй вопрос про исчерпанность – это разные вещи, если верить Вельшу. А вот вопрос, который нам остался после Вельша… Суть постмодерна, состояние постмодерна там, где множественность. Скажем, множественность человеческих проектов. Смотрите, получается, что мы сейчас говорили здесь о романтизме то, что он за каждым человеком видит гения. Вот, мне кажется, основа получается вполне тождественна. Если каждый человек – потенциально гений, потенциально талант, и мы видим, прямо как на наших глазах сюда включаются дети, женщины, то вот как раз это и есть основа, из которой постмодерн может вырасти. То есть при таком условии я могу говорить, что все проекты хороши, все проекты равны, и даже полагать, что эти проекты могут быть согласованы. Только на основании, на почве романтизма.

– Мне кажется, постмодернизм, в отличие от романтизма, наоборот, как-то забывает человека.

– Я позволю себе кратко ответить, хотя, повторяю, о постмодернизме я знаю очень мало. Но, во-первых, мне кажется, надо принципиально отличать состояние культуры постмодерна и тех философов, которые себя репрезентируют как постмодернистские. То есть это вовсе не одно и то же. Но постмодернистское состояние культуры, повторяю, на мой взгляд, действительно состояние исчерпанности, усталости, всесказанности. И игра, с этим связанная, – именно такая игра цинично-релятивистская. По принципу: «Ну, давайте поиграемся сегодня в этих, а завтра в этих, послезавтра вот в тех! Побудем сегодня этими, а послезавтра вот этими!» То есть, мне кажется, это именно фундаментальные вещи, характеризующие постмодерн: именно некая исчерпанность, и релятивизм, и отсутствие любой идентичности, и тотальный страх перед ней. Кстати, понятно, из чего это вытекает в постмодерне. В ХX веке было столько тоталитарных режимов, как пишут разные теоретики постмодерна, «больших эпистем» или «больших нарративов», каких-то огромных концепций, тотальных идей, которые пытались человека поглотить, задавить. И вот сейчас напуганный человек говорит: «Нет, что угодно, только не надо этого! Любая серьезная идея – уже чревата тоталитаризмом. Любая идентичность – это уже страшно. То есть я лучше буду играть в интеллектуальный бисер. Сегодня в это, завтра в это».

А романтизм, мне кажется, по своей сути совсем противоположный. Во-первых, я повторяю, это некая избыточность, полнота, искание, жажда. Это стремление добраться до Абсолюта. А постмодерн начинается с того, что заявляет: «Во-первых, нет Абсолюта! Вовсе нет! Во-вторых, нет никакой идентичности, а есть просто набор каких-то произвольных ролей и равноправных точек зрения, которые мы можем примерять в стиле: почему бы нам не побыть сегодня в этом наряде, завтра – в этом?» И что еще очень важно в романтизме, как я уже сказал, так это мысль о том, что мне потому другой и интересен, что это – разные точки зрения на нечто Абсолютное, на некую единую Истину. Не случайно романтизм очень любил Сократа и Платона. Именно потому, что, с одной стороны, истина до конца никем не выразима, никто не может ее монополизировать. Ни Запад, ни Восток, ни мужчины, ни женщины, ни дети, ни взрослые, ни я, ни вы. Именно поэтому мне интересны все другие, потому что это обогатит мой угол зрения на эту бездонную и многоликую Единую Истину. А постмодерн начинает с того, что никакой единой истины нет и давайте об этом забудем, наконец, это все тоталитарная выдумка. Поэтому мне кажется, что при некоторых внешних параллелях по своим базовым фундаментальным основаниям и принципам романтизм и постмодернизм – это глубоко разные вещи.