Экзистенциализм. Период становления

Я повторяю: игра – это не забава, игра – это не пустяк. Игра – это не просто все, что не труд, а у игры есть ряд признаков, по Шиллеру. Но все я не вспомню сейчас. Я еще на студенческой скамье читал внимательно эту работу. С тех пор никогда к ней так и не возвращался, не было возможности.

Но все-таки что тут важно? Во-первых, игровое начало – это начало избыточное, свободное. Очень дорогая мне мысль, которая есть и в романтизме, и в экзистенциализме, и еще даже у Аристотеля, что человек – это то, что сверх необходимого. Он живет не для того, чтобы только питаться и размножаться! Это базовая мысль для еще античного понимания человека. Человек отличается от животного, от раба, от варвара для греков тем, что человек – это существо, имеющее досуг. Существо, не просто живущее, чтобы есть и жить, а созерцающее. Вот эта вот избыточность человеческая как сущностный атрибут нашего рода. Все по-настоящему человеческое – и философия, поэзия, любовь, свобода, – оно все от избытка. Оно все совсем не необходимо! Вот это очень важный момент в игре – ее некая избыточность.

Затем, еще раз повторю, бескорыстие. И здесь очевидна противоположность игры труду. И наконец, у Шиллера очень подробно в этой работе дается критика разделения труда, специализации, расщепленности, фрагментаризации человека, и он противопоставляет этому идеал гармоничной личности. А в игру мы вступаем все целиком, всей своей сущностью, не просто какой-то одной способностью.

То есть именно эта совокупность: бескорыстие, неутилитарность, избыточность, целостность и свобода. Вот сущностные признаки игры. Может быть, есть еще какие-то, но вот эти самые важные. Так что игра – это не все, что не труд.

– Мы еще просто пытаемся постмодернизм постичь и как-то с романтизмом соотнести.

– Опосредованное и не прямое пересечение романтизма с постмодернистской культурой, конечно, имеет место. Романтизм почти ко всему имеет какое-то отношение. В том числе и к постмодернизму. Вполне естественно, что ваш вопрос созрел после предыдущего вопроса об игровом начале. Я думаю, что да, в постмодернизме мы видим все эти языковые игры. Я просто постмодернизм знаю и люблю намного меньше, чем романтизм.

Но я полагаю, что это, конечно, очень разные явления. Принципиально разные, отражающие разные этапы европейской культуры, и по сути своей разные. Постмодернизм у меня связывается с некой исчерпанностью, усталостью, несерьезностью, опустошенностью, релятивизмом, творческим бесплодием. А романтизм – нет! Романтизм, при всей своей иронии, серьезен. Романтизм – это от полноты, от юношеского задора. Романтизм, конечно, совсем другое по сути своей. Но косвенно, в частности через игровое начало, конечно, тут есть о чем говорить, что сравнивать. Но повторяю, это очень разные вещи, но в то же время чаще связанные через посредствующие этапы.

– Я как раз думал о том же. И вот вы сейчас сказали, что суть принципиально разная у явлений романтизма и ощущений постмодерна. Я бы вам попытался возразить.

– Давайте.

– Потому что мы тут все читали текст Вольфганга Вельша. Он как раз размышляет о постмодерне. Он там, во-первых, ставит вопрос об отождествлении постмодерна и конца истории. Он различает две эти концепции: конца истории и постмодерна. Оказывается, что это разные вещи, которые смешались в восприятии. Конец истории – это не постмодерн. Хотя это очень часто смешивают.