Электрический бал

Весь день он не мог выкинуть всю эту хмарь из головы. И даже позволил себе в обед выпить штофик водки, когда попадья отошла к дневному сну. А на следующее утро он, совершенно уж забыв о странных похоронах, прогуливался по привычке по кладбищу, завернул на случайную тропку и вскоре оказался перед той самой могилой, куда заложили графа.

Ветер трепал побелевшие ветки лип. Те скрещивались над могилой, словно мёртвые кисти. И померещилось отцу Серафиму, будто и насыпь слишком уж свежая, и что крест будто бы покосился и воткнут не в том месте.

Холодок сам собой забрался в душу. Страх кольнул сердце. И какая-то муть обволокла сознание. Ему вдруг показалось, что вот-вот он услышит тот стон, о котором говорила сумасшедшая старуха. Он замер и простоял ещё долго, прислушиваясь к редким звукам. Но только ветер шумел над погостом и изредка щебетала какая-то дивная птица.

Батюшка перекрестился и побрёл прочь. И пока шёл он вдоль могил, снова почудилось ему, будто что-то тёмное, невидимое обступает приход со всех сторон. Будто бы бес затаился под каждым кустом и за каждым деревом.

«Эх, погибает служба наша», – прошептал он непонятно к чему, затем добежал до дома и запер дверь на щеколду, чего не делал прежде никогда.

* * *

Виктор Георгиевич вздохнул и попытался заново собрать мысли. Чёртов листок не давал покоя. Перед глазами вращались буквы, и сквозь них будто бы начинал проступать какой-то доселе не понятый им смысл. Но каждый раз, когда разум дотягивался до этого самого смысла, тот выскальзывал, просачивался сквозь пальцы, растворялся. Победоносцев переворачивался на другой бок, стараясь не раздавить трещащий под ним малюсенький диван, который для таких вот случаев стоял у него в рабочем кабинете. Обер-полицмейстер то укутывался в старенькую шинель, закрываясь от прохладной майской ночи, то, наоборот, отбрасывал её в сторону, когда его ни с того ни с сего бросало в жар.

Он не мог простить себе, что прямо сейчас в каком-нибудь мрачном подвале кто-то рискует жизнью, смешивая глицерин с азотной кислотой ради того, чтобы эта гремучая смесь смогла лишить жизни кого-то другого.

В глубине души он, конечно же, ненавидел этого другого. Граф Адлерберг был повинен в подрыве Зимнего. Именно он отказался установить во дворце военный порядок, на котором настаивал Победоносцев. Именно из-за его безалаберности народовольцу Халтурину удалось пронести в Зимний два пуда динамита и устроить взрыв под столовой.

Но гнусный и бесталанный карьерист Адлерберг вышел сухим из воды, как во все времена происходит с гнусными бесталанными карьеристами. А его, Победоносцева, в итоге сослали в Москву доживать, как делали только с самыми отъявленными болванами.

Но теперь граф Адлерберг сам находился под невидимым прицелом социалистов. Выходило, что террористы, не отдавая себе отчёта, хотели лишить жизни самого выгодного себе человека. Или же хотели устранить сообщника?..

Может, поэтому Виктор Георгиевич и не телеграфировал о готовящемся покушении в Петербург. А может быть, потому, что он сам хотел поймать и обезвредить шайку? О да, это был бы его шанс восстановить доверие к себе и вернуться в столицу. Удался же подобный манёвр его предшественнику Козлову!

Но для того чтобы надежды эти осуществились, нужно было всё хорошенько разузнать, чтобы в случае чего не стать посмешищем.

Победоносцев ещё помнил позор, который он испытал, когда из-за убийства террористами Мезенцева расформировали Третье отделение. Тогда-то карьера его и начала катиться под откос.

Мысли так и роились в голове Победоносцева до самых петухов. И в болезненной полудрёме ему мерещился то разорванный снарядом усатый Адлерберг; то летающий в гробу Жорж Безобразов, от которого Виктор Георгиевич отбивался канделябром; то улыбающаяся баронесса Армфельт, пытающаяся потрогать его за усы отрезанным пальцем.

Он встал совершенно не освежённым, и тяжесть прожитой ночи давила на его плечи, как низкое петербургское небо давит на людей, впервые приехавших в столицу.

Подчиняясь привычкам, он заправил постель, гладко выбрил подбородок и с тщанием занялся любимым делом. Он раскрыл небольшой несессер, достал оттуда узкую расчёску из слоновой кости и бережно расчесал спутавшиеся за ночь волоски на усах. К неудовольствию своему, он заметил, как тут и там снова проступает седина. Можно было бы закрасить её фаброй, но времени на это не было. Он нанёс фиксатуар. Но как ни старался, усы не поднимались вверх, а висели, словно клыки у моржа. Плюнув на это и окончательно приняв неудачное начало дня, он облачился в чёрный фрак, снял с вешалки цилиндр и поспешил к ждущей его коляске.

Трясясь на московских ухабах, измученный бессонницей, он то ли дремал, то ли бодрствовал, и в скачущих в такт лошадиным копытам мыслях его всё смешивалось и переворачивалось с ног на голову.