Электрическое тело пою!

Мистеру Уйнески оставалось каждый вечер возвращаться домой и обнаруживать за столом все того же писателя с волосами, давно требующими стрижки, все еще благодарного Господу и за то, и за это, и еще вот за это, – а сам мистер Уйнески благодарности вовсе не испытывал. Потому что за столом сидел я и смотрел на мистера Диккенса так, словно это он был Богом.

Наконец однажды вечером…

– Мы будем благодарить? – спросила бабушка.

– Мистер Уйнески еще бродит по саду, – сказал дедушка.

– Бродит? – Я выглянул в окно. Дедушка передвинул кресло, чтобы видеть меня.

– Так говорится – бродит. Я видел, как он пнул розовый куст, растоптал папоротник у крыльца, хотел было стукнуть яблоню, но раздумал; Господь сотворил ее слишком твердой. Тогда он просто попрыгал на одуванчиках. О, вот и он – Моисей, пересекший Черное море желчи.

Дверь хлопнула. Мистер Уйнески стоял во главе стола.

– Сегодня я буду благодарить! – Он сверкнул глазами в сторону мистера Диккенса.

– Почему бы и нет, – миролюбиво отозвалась бабушка. – Да. Пожалуйста.

Мистер Уйнески крепко зажмурился и начал свою молитву-проклятие:

– О Господь, который избавил меня от прекрасного июня и гораздо менее прекрасного июля, помоги мне как-нибудь выбраться и из августа. О Господь, избавь меня от толп и бесчинств на улицах Парижа и Лондона, которые днем и ночью сотрясают стены моей комнаты, а главные виновники этих бесчинств – мальчишка-лунатик, человек, присвоивший чужое имя, и облезлый Пес, готовый подлаивать всякому сброду. Дай мне силы противостоять радостным воплям про Обманщика, Вора, Дурака и Графомана, которые уже стоят у меня в горле. Помоги мне не помчаться к начальнику полиции и не орать по дороге, что скорее всего человек, который делит с нами нашу скромную трапезу, на самом деле зовется Рыжим Джо Пайком из Уилксборо и разыскивается за подлог или Быком Хаммером из Хорнбилля, и полиция очень желает посчитаться с ним за преднамеренное оскорбление и мелкое воровство в Оклахоме. Господи, избавь невинных мира сего от жестокой хватки проходимцев, способных обмануть их доверие. И еще, Господи, помоги мне выговорить – тихо и со всем почтением к присутствующей здесь даме, – что если пресловутый Чарльз Диккенс завтра же дневным поездом не уберется в свое Разбитое Корыто, к Черту-на-Кулички или еще куда-нибудь подальше, то я, как Далила, безжалостно обстригу этого барана. Господи, не милости к своим намерениям прошу я у Тебя, а простой справедливости. Не потакай злодеям! Все, кто согласен со мной, скажите «Аминь».

Он сел и как ни в чем не бывало принялся за картошку.

Молчание висело над столом, мы сидели как замороженные. А потом мистер Диккенс с закрытыми глазами простонал:

– О-о-о!

Это был плач, надрывный крик, и в нем звучало отчаяние, долгое и бездонное, как далекий гудок поезда в тот день, когда незнакомец прибыл в Гринтаун.

– Мистер Диккенс, – позвал я.

Нет, слишком поздно. Он уже поднялся на ноги, согнутый, ослепший от горя, и, хватаясь за мебель, придерживаясь за стену, выбирается в коридор и бредет вверх по лестнице.

– О-о-о! – долгий крик человека, сорвавшегося с утеса в Вечность.

Мы сидели и ждали, когда он долетит до дна. Далеко в холмах – на верху дома – хлопнула дверь.

Душа моя перевернулась и умерла.

– Мистер Диккенс, – проговорил я. – Чарли…

Этим же вечером, совсем поздно, завыл Пес.

Он выл, словно сочувствовал рыданиям, доносившимся из мансарды.

– Ну и дела, – сказал я. – Впору за водопроводчиком посылать. Сплошной потоп.

Мистер Уйнески вышагивал по дорожке – взад-вперед.

– Он уже четыре раза обошел квартал, – сообщил дедушка, раскуривая трубку.

– Мистер Уйнески! – позвал я.

Ответа не последовало. Шаги стихли вдали.

– И угораздило же! Я как будто войну продул, – сказали.

– Нет, Ральф, то есть, прошу прощения, Пип, – произнес дедушка, усаживаясь рядом со мной на ступеньку. – Ты просто поменял генералов в самый разгар боя. И вот теперь один из них так несчастен, что места себе не находит.

– Мистер Уйнески? Я… я почти ненавижу его!

Дедушка попыхтел трубкой.

– Думаю, он и сам не понимает, почему мучается. Сегодня вечером таинственный дантист вырвал ему зуб, и теперь он языком все щупает дырку – а это больно.

– Дедушка, мы же не в церкви!

– Чтобы говорить притчами, так? Ладно, давай попросту. Ты привык подметать волосы с пола его заведения. А он – человек без жены, без семьи, у него только и есть что работа. Человеку без семьи обязательно нужен кто-нибудь в этом мире, неважно, понимает он это или нет.

– Завтра я вымою окна в парикмахерской, – пообещал я. – Я… я смажу шест, и он будет вертеться как сумасшедший.

– Я знаю, ты так и сделаешь.

В ночи прогудел поезд. Пес все выл, и мистер Диккенс вторил ему немыслимыми рыданиями из своей комнаты наверху.

Я отправился в постель и слушал, как городские часы пробили один раз, потом – два и наконец три. Рыдания наверху стихли. Я вышел в коридор и остановился возле двери нашего постояльца.

– Мистер Диккенс?

Всхлипы прекратились. Дверь оказалась не заперта. Я рискнул войти.

– Мистер Диккенс?