Электророман Андрея Платонова. Опыт реконструкции

Но меня больше всего привлекала неизвестная мачта вдалеке и шар на ней из красной меди, блестевшей на солнце. Подойдя поближе, я рассмотрел на том шаре особые заусенции, или тонкие острия, вделанные в тело шара перпендикулярно к его поверхности. У основания той мачты помещалась небольшая деревянная будка, закрытая на замок; из будки шел провод на вершину мачты – к медному шару, и другой провод, разделявшийся далее на несколько проводов. Эти последние провода покоились подвешенными на низенькие столбики, а со столбиков вонзались прямо в землю и в ней пропадали где-то. На земле же находились, ограниченные канавками, четыре участка, явно похожие на подопытные и контрольные делянки. Но делянки были гладки и пусты, – наверно, на них ничего летом не произрастало. Я не мог понять такой картины и сел в канаву, взволнованный тайной техники.

Через два часа я вновь посетил это место в сопровождении Первоиванова и Гюли, поскольку вся таинственная установка представляет их совместное изобретение, достигнутое в течение шести лет изучения, размышлений и опытного труда. Вечером Гюли показал мне свои расчеты, записки, вспомогательные научные книги и объяснил всю тайну…[849].

Этим окольным путем Платонов возвращается к поэтике загадки, пружине его ранней повествовательной техники. Теоретическое объяснение загадки, размещенной на границе между научно-популярным жанром и научной фантастикой, занимает в «Первом Иване» центральное место. Горизонт ожиданий читателя, проступающий сквозь жанровую традицию очерка, способствует фактографической позиции прочтения[850]. «Первый Иван» был напечатан под рубрикой «Жизнь на ходу», задачей которой было рассказывать о реальном социалистическом строительстве[851]. Платонов выдавал свой вымысел за реальность, описывая собственные эксперименты как поездку в выдуманный колхоз, проведя даже таких профессиональных читателей, как Михаил Майзель, веривших, что перед ними репортаж[852]. Это удалось еще и потому, что Платонов прибегал к фактическим экспериментам, принципиально важным для развития приемов его научной фантастики, следы которых он заново открывал в своей публицистике ранних 1920‐х годов, оставшейся неопубликованной.

После того как его институционно-поэтическая сатира на бюрократию и прежде всего «Усомнившийся Макар» встретили резкую идеологическую критику, Платонов попытался реконструировать свою досатирическую электропоэтику, которая могла казаться ему идеологически благонадежной; по крайней мере это были темы, с которами он связывал свой успех до 1927 года. Поэтому возобновление собственной электропоэтики требовало деавтоматизирующих эффектов остранения, которые достигались подчеркиванием загадочности.

В этом контексте видится знаменательным то, что Гюли, изобретатель установки электризации почвы, вводится в рассказ как чужой, «нерусский голос». Завязывается гротескный философский диалог о том, кто лучше: киргиз или электрик.