Электророман Андрея Платонова. Опыт реконструкции

Лидия же чувствует себя в служебной квартире, также располагающейся в здании тюрьмы, в буквальном смысле заключенной. В отличие от своего жениха, она не способна извлечь из общественных наук никакого социального наслаждения и педагогической добавленной стоимости.

Учиться в совпартшколе она перестала – у нее не было понимания науки, потому что она любила ни о чем не думать, скучать сама с собой, бормотать песни, глядеть в воздух или чувствовать что-нибудь простое и грустное в своем ленивом теле. Преподаватель статистики влюбился в нее со слезами на глазах и целовал несколько раз в коридоре совпартшколы, хотя Лида не знала даже слова «статистика»[956].

В фигуре Лидии терпит крах возможность конвертации любовной поэтики в научную – мотив, присущий электронарративу Платонова со времен «Невозможного». Наоборот, загадочное и бесцельное существование Лидии, исходящее от нее эротическое притяжение представляют собой угрозу для научного мировоззрения, и это тоже «классический» мизогинный мотив, утвердившийся еще в «Жажде нищего». Упование на социальное искупление социализма, далекие идеалы будущего, ради которых на пределе возможностей работает ее муж и которые она тщетно пыталась усвоить в партийной школе, не может заменить непосредственность любви к ближнему, по которой она тоскует. Замену ему Лидия ищет в веселой компании, которая ежевечерне собирается на квартире друзей, где она может отдохнуть от душинской диктатуры будущего и сбежать в сегодняшний день. В квартире Стронкиных, которая представляет собой образец мелкобуржуазного быта времен НЭПа, Лидия может от души петь, танцевать, пить, целовать женщин, дурачиться, надевая мужские брюки, флиртовать. Правда, Лидия придерживается внутреннего морального кодекса.

При всей своей склонности к развлечениям Лидия не расположена к мимолетным любовным связям. Ее потребность в любви и близости направлена на одинокого калеку Дмитрия Щеглова, которому она хочет отдаться из сострадания. Она приводит Дмитрия на вечеринку к Стронкиным и ведет его на чердак. Но до полового акта дело не доходит: то Щеглов не может преодолеть робость, то на Лидию накатывает приступ тошноты. Она рассказывает Дмитрию о своей беременности и просит не говорить об этом ее мужу Семену. Неосуществленный половой акт ведет к более глубокому душевному сближению: Дмитрий сохраняет свое целомудрие, а Лидия хранит свой супружеский обет, что скрепляет связь своего рода тайным союзом. Они образуют сокровенную интимную общность, которая зиждется на любви к ближнему, но исключает физическую близость.

Чердак как место преодоления сексуального влечения топографически воспроизводит психическую инстанцию Сверх-Я, социальную норму, противостоящую чистому желанию. С этим контрастирует следующий эпизод. Душин просит Лидию и Дмитрия помочь ему в одном деле. Поскольку бюджет государственного финансирования не может покрыть его проекты электрификации, Душин решил ограбить склеп принца фон Мекленбург-Шверин, где он предполагает найти саблю, украшенную золотом и бриллиантами, о которой ему рассказал его помощник[957].

Мотив разграбления могил и склеп, в который спускаются герои, репрезентируют инстанцию «Оно», подсознательное разрушение традиции, вписанной в душинскую технократическую рациональность[958]. Любовь Семена Душина к дальнему, его тяга к власти, необходимой ему для построения будущего, делают его слепым по отношению к прошлому и современности, нечувствительным по отношению к близким. Его бессознательное всемогущество («Оно») контрастирует с осознанной немощью («Сверх-Я») Дмитрия Щеглова, его любовью к ближнему и его связью с природой. Это переменное отношение между состояниями всемогущества и бессилия отличает расщепленные характеры платоновских героев-инженеров. Эта шизоидная психология инженеров, в равной мере присущая Маркуну, Баклажанову, Вогулову, Крейцкопфу, Попову, Матиссену, Кирпичникову, а также Дванову, Прушевскому, Абраментову и Вермо, является результатом семантической экстраполяции технологических структур на социальные, она лежит в основе мировоззрения этих героев и выражается в их эксцессивном влечении к смерти (Todestrieb).