Элементарные частицы

– Я сегодня ничего не ел, – с легким удивлением заметил он, все еще держа в руках книгу. – Свой последний роман, “Остров”, Хаксли опубликовал в 1962-м, – продолжал он, помешивая клейкий рис. – Действие происходит на райском тропическом острове – растительность и ландшафты навеяны, вероятно, Шри-Ланкой. На этом острове, вдали от великих торговых путей двадцатого века, сформировалась самобытная цивилизация, высокоразвитая технологически и в то же время бережно относящаяся к природе: мирная, полностью освободившаяся от семейных неврозов и иудео-христианских запретов. Нагота там естественна, сладострастие и любовь в порядке вещей. Роман вполне себе заурядный, но читается легко. Он оказал огромное влияние на хиппи, а через них – на адептов нью-эйдж. Если присмотреться, то гармоничные сообщества, описанные в “Острове” и в “Дивном новом мире”, имеют много общего. Не исключено, что сам Хаксли, будучи уже, возможно, в маразме, не осознавал этого сходства, но общество, описанное в “Острове”, так же близко к “Дивному новому миру”, как либертарианское общество хиппи – к либеральному буржуазному обществу, точнее, к его шведской социал-демократической разновидности. – Он сделал паузу, обмакнул тигровую креветку в острый соус и отложил палочки. – Олдос Хаксли, как и его брат, был оптимистом… – сказал он наконец с некоторым даже отвращением. – Самыми важными последствиями метафизической мутации, породившей материализм и современную науку, стали рационализм и индивидуализм. Ошибка Хаксли заключается в том, что он неверно проанализировал соотношение сил между ними. В частности, его ошибка в том, что он недооценил рост индивидуализма, вызванный обостренным осознанием смерти. Индивидуализм порождает свободу, чувство собственного “я”, потребность выделиться на общем фоне и ощутить превосходство над другими. В рациональном обществе, подобном тому, что описано в “Дивном новом мире”, эту борьбу удается ослабить. Экономическая конкуренция, метафора господства над пространством, теряет актуальность в обществе изобилия, где экономика строго регламентирована. Сексуальная конкуренция, метафора господства над временем посредством деторождения, теряет актуальность в обществе, где секс и деторождение окончательно разделены; но Хаксли забывает принять во внимание индивидуализм. Он не сумел понять, что секс, будучи отделен от деторождения, существует не столько как принцип получения удовольствия, сколько как основа нарциссической дифференциации; то же самое можно сказать и о стремлении разбогатеть. Почему шведская социал-демократическая модель так и не смогла победить либеральную модель? Почему ее даже не опробовали в области сексуального удовлетворения? Потому что метафизическая мутация, произведенная современной наукой, влечет за собой индивидуацию, тщеславие, ненависть и желание. Желание – в отличие от удовольствия – уже само по себе источник страдания, ненависти и несчастья. Все философы – не только буддисты, не только христиане, но все уважающие себя философы – это знали и этому учили. Что касается утопистов от Платона до Хаксли и Фурье, то они предлагают свое решение – заглушить желание и связанные с ним муки, организовав немедленное его удовлетворение. Эротически-рекламное общество, в котором живем мы, стремится, напротив, организовать желание, раздуть желание до невиданных масштабов, удерживая при этом его удовлетворение в сфере частной жизни. Чтобы такое общество функционировало, чтобы конкуренция не ослабевала, желание должно расти, распространяться и пожирать жизнь человека. – Он в изнеможении вытер лоб; к еде он так и не притронулся.

– Можно внести коррективы, небольшие коррективы гуманистического порядка… – тихо сказал Брюно. – Ну, нечто, что позволяет забыть о смерти. В “Дивном новом мире” речь идет о транквилизаторах и антидепрессантах; в “Острове” мы имеем дело скорее с медитацией, психоделиками и отдельными невнятными элементами индуистской религиозности. На практике люди сегодня пытаются сочетать одно с другим.

– Джулиан Хаксли тоже посвящает вторую часть “Что я смею думать?” обсуждению вопросов религии, – с растущим отвращением возразил Мишель. – Он явно понимает, что прогресс науки и материализма подорвал основы всех традиционных религий; он также понимает, что ни одно общество не выживет без религии. Он тратит сто с лишним страниц на попытку подвести фундамент под некую религию, сопрягаемую с современным состоянием науки. Результаты его не слишком убедительны, но, с другой стороны, и общество наше не совершило прорыва в этом направлении. На самом деле, когда все надежды на слияние того и другого разбиваются об очевидность физической смерти, тщеславие и жестокость неизбежно возрастают. Ну, справедливости ради, – неожиданно заключил он, – то же самое можно сказать и о любви.

11