Элементарные частицы

Как же они дошли до жизни такой? Виктору несколько месяцев назад исполнилось тринадцать. Еще недавно он любил рисовать и показывал свои картинки отцу. Он перерисовывал героев комиксов “Марвел” – доктора Дума, мистера Фантастика и Фараона из будущего, – придумывая им новые приключения. Иногда они играли в “Тысячу миль” и по утрам в воскресенье ходили в Лувр. Ко дню рождения Брюно десятилетний Виктор написал на листе бумаги Canson огромными разноцветными буквами: ПАПА Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Теперь все закончилось. Закончилось навсегда. И Брюно знал, дальше все только осложнится: от взаимного безразличия они постепенно перейдут к взаимной ненависти. Через пару лет самое большее его сын попытается встречаться со своими сверстницами – и Брюно тоже будет хотеть этих пятнадцатилетних девочек. Они станут соперниками, ведь для мужчин это естественное состояние. Они словно звери, дерущиеся в одной клетке по имени время.

По дороге домой Брюно купил у арабского бакалейщика две бутылки анисового ликера, а затем, перед тем как нажраться вусмерть, позвонил брату и предложил завтра повидаться. У Мишеля внезапно проснулся аппетит после долгого недоедания, и когда приехал Брюно, он пожирал один за другим ломти итальянской колбасы, запивая их полными бокалами вина. “Угощайся, – невнятно произнес он, – угощайся…” У Брюно создалось впечатление, что он его почти не слышит. Это было похоже на разговор с психиатром или с непробиваемой стеной. Тем не менее он заговорил:

– Мой сын много лет тянулся ко мне, нуждался в моей любви; я же вечно хандрил, жаловался на жизнь и оттолкнул его, в надежде, что мне станет лучше. Тогда я не понимал, что годы пролетят так быстро. Ребенок в возрасте от семи до двенадцати – прекрасное доброе существо, рассудительное и открытое. Для него все в мире закономерно, и он живет в радости. Он полон любви, а сам довольствуется той любовью, которую мы готовы ему дать. Потом все идет наперекосяк. Все непоправимо портится.

Мишель съел последние два куска колбасы и налил себе еще вина. Его руки ужасно дрожали. Брюно продолжал: