Элементарные частицы

Я встал и положил руку на ее папку. Она так и сидела и, похоже, никуда не торопилась. Все ученики вышли, в аудитории воцарилась тишина. Я так и держал в руке ее папку и даже умудрился прочитать сверху пару слов: “Remember… ад…” Я сел рядом с ней, положил папку на стол, но заговорить не решился. Так мы промолчали целую минуту. Несколько раз я заглядывал в ее большие черные глаза, а еще улавливал все ее малейшие жесты, еле заметный трепет груди. Сидя вполоборота, она раздвинула ноги. Я не помню, как сделал следующее движение, по-моему, почти непроизвольно. И еще через секунду почувствовал ее бедро под своей левой ладонью, в глазах у меня помутилось, я вспомнил Каролину Есаян и ошалел от стыда. Я совершаю ту же ошибку, точно ту же ошибку, что и двадцать лет назад. Как и Каролина Есаян двадцать лет назад, она порозовела и замерла на несколько секунд. Потом очень мягко отстранила мою руку, но не встала, она даже не порывалась уйти. Через зарешеченное окно я увидел девушку, она быстро прошла по двору, торопясь на вокзал. Правой рукой я расстегнул ширинку. Она вытаращила глаза и взглянула на мой член. От ее взгляда исходила какая-то жаркая вибрация, я мог бы кончить от одной только силы ее взгляда, но в то же время я понимал, что она должна как-то отреагировать, чтобы стать соучастницей. Правой рукой я потянулся к ней, но мне не хватило сил пойти до конца: умоляющем жестом я схватил свой член и протянул его ей. Она расхохоталась; думаю, я тоже засмеялся и начал себе дрочить. Так я смеялся и дрочил, пока она собирала свои вещи, вставала и шла к двери. На пороге она обернулась и посмотрела на меня в последний раз; я кончил и отключился. Услышал краем уха звук закрывшейся двери и ее затихающие шаги. Я сидел как оглушенный, словно у меня прямо над ухом ударили в огромный гонг. Однако у меня хватило ума позвонить с вокзала Азуле. Я не помню ни как ехал в поезде, ни как спустился в метро; он принял меня в восемь вечера. Я не мог унять дрожь, и он сразу вколол мне успокоительное.

Я провел три дня в больнице Сент-Анн, затем меня перевели в психиатрическую клинику Министерства образования в Веррьер-ле-Бюиссон. Азуле явно встревожился: в тот год много писали о педофилии, журналисты словно сговорились, типа “мочим педофилов-хуефилов”. И все это из-за ненависти к старикам, ненависти и отвращения к старости, становилось постепенно делом государственной важности. Девочке пятнадцать лет, я педагог, злоупотребивший своим авторитетом; вдобавок она еще и арабка. Короче, идеальный случай для увольнения с последующим самосудом. Через две недели Азуле немного расслабился: учебный год подходил к концу, и Адиля, очевидно, держала язык за зубами. Теперь можно было пойти по проторенной дорожке – депрессивный учитель с суицидальными наклонностями нуждается в стационаре психиатрического профиля… Самое удивительное, что лицей в Мо не считался особенно трудным; но Азуле списал все на застарелые детские травмы, которые дали себя знать, когда я вернулся в этот лицей; короче, выкрутился.

Я пролежал в клинике чуть больше полугода; несколько раз меня навестил отец, он казался все более внимательным и усталым. Меня так напичкали нейролептиками, что ни малейшего сексуального желания я уже не испытывал; время от времени меня обнимали медсестры. Я прижимался к ним, замирал на минуту-другую и снова ложился. Мне сразу становилось настолько лучше, что главный психиатр посоветовал им не отказываться, если, понятное дело, у них нет принципиальных возражений. Он подозревал, конечно, что Азуле рассказал ему не все, но у него хватало пациентов посерьезнее, с острым бредом и шизофреников, так что ему было не до меня; к тому же у меня есть лечащий врач, я в надежных руках.

О дальнейшем преподавании, естественно, не могло быть и речи, но в начале 1991 года Министерство образования изыскало возможность пристроить меня в Комиссию учебных программ по французскому языку. Я лишился щадящего школьного графика и каникул, но зарплата осталась той же. Вскоре мы с Анной развелись. В том, что касается выплаты алиментов и поочередной опеки над сыном, мы сошлись на стандартном формате; впрочем, адвокаты не оставили нам выбора, это практически типовой договор. Мы оказались первыми в очереди, судья тараторил с дикой скоростью, и весь процесс развода не занял и четверти часа. В двенадцать с чем-то мы вместе вышли на ступени Дворца правосудия. Было самое начало марта, мне только что исполнилось тридцать пять, и я понимал, что первая часть моей жизни завершилась.

Брюно замолчал. Уже совсем стемнело, ни он, ни Кристиана не стали одеваться. Он поднял на нее глаза. И тут она сделала нечто удивительное: приблизилась к нему, обняла его за шею и расцеловала в обе щеки.