Элементарные частицы

Я взглянул на Бена: он чесал в затылке, чесал яйца, жевал жвачку. Что ты в этом смыслишь, большая обезьяна? И если на то пошло, что все остальные в этом смыслят? Я и сам уже с трудом понимал, что на самом деле хотел сказать Пруст. Десятки страниц о чистоте крови, о благородстве гения в противовес благородству расы, об особой среде выдающихся профессоров медицины, все это казалось мне полной хренью. Мы явно живем сегодня в упрощенном мире. У герцогини Германтской было куда меньше бабла, чем у Снупа Догга; у Снупа Догга меньше бабла, чем у Билла Гейтса, зато от него сильнее тащатся телки. Тут два критерия, всего два. Кстати, почему бы не сочинить прустовский роман про джет-сет, столкнув лбами популярность и богатство, и живописать непримиримые противоречия между славой в широких народных массах и славой камерной, для happy few; вот же занудство. Известность в области культуры не более чем посредственный эрзац славы настоящей, славы медийной, а последняя, связанная с шоу-бизнесом, приносит больше прибыли, чем любой иной вид человеческой деятельности. Что такое банкир, министр или директор предприятия рядом с киноактером или рок-звездой? Полный ноль, с какой стороны ни посмотри, будь то финансы или секс. Стратегии различия, так ювелирно описанные Прустом, сегодня утратили всякий смысл. Если рассматривать человека как иерархическое животное, как животное, возводящее иерархии, то современный мир имеет с XVIII веком примерно столько же общего, сколько башня Ган[32] с Малым Трианоном. Пруст остался убежденным европейцем, одним из последних европейцев, наряду с Томасом Манном; то, что он писал, уже не имеет никакого отношения к какой-либо реальности. Разумеется, фраза о герцогине Германтской не утратила своего великолепия. Но от всего этого я совсем впал в тоску и в конце концов переключился на Бодлера. Тревога, смерть, стыд, хмель, ностальгия, утраченное детство, сплошь одни бесспорные сюжеты, темы на все времена. Как все же странно. Весна, тепло, кругом сексапильные красотки, а я знай себе читаю:

Будь мудрой, Скорбь моя, и подчинись Терпенью.
Ты ищешь Сумрака? Уж Вечер к нам идет.
Он город исподволь окутывает тенью,
Одним неся покой, другим – ярмо забот.

Пускай на рабский пир к тупому Наслажденью,

Гоним бичом страстей, плетется жалкий сброд,
Чтоб вслед за оргией предаться угрызенью.
Уйдем отсюда, Скорбь. Взгляни на небосвод.[33]

Я выдержал паузу. Девиц, по-моему, проняло, наступила полная тишина. Это было последнее занятие сегодня; через полчаса я сяду в поезд и поеду домой к жене. Вдруг из глубины класса подал голос Бен: “Ого, чувак, так ты подсел на идею смерти!” Он сказал это громко, но не нагло, наоборот, в его тоне сквозило какое-то даже восхищение. Я так и не понял, к кому он обращается – к Бодлеру или ко мне; если честно, это был совсем неплохой комментарий к тексту. Но не мог же я это так оставить. Я твердо сказал: “Выйдите вон”. Он не двинулся с места. Я подождал полминуты, вспотев от страха и понимая, что еще немного – и я не смогу выдавить из себя ни слова; но все же у меня хватило сил повторить: “Выйдите”. Он встал, очень медленно собрал свои вещи и двинулся на меня. В любой жестокой схватке присутствует некий момент благодати, волшебное мгновение, когда время замирает и силы противников уравновешиваются. Он остановился прямо передо мной; он оказался на целую голову выше меня, и я решил, что сейчас он мне врежет, но нет, он просто направился к двери. Я одержал победу. Победа не бог весть какая: на следующий день он вернулся в класс. Похоже, он что-то понял, поймал мой взгляд, что ли, потому что принялся тискать свою подружку прямо на уроках. Он задирал ей юбку, засовывал руку как можно выше и смотрел на меня с этакой наглой улыбочкой. Я хотел эту телку до умопомрачения. Выходные я провел за написанием расистского памфлета, находясь в состоянии почти постоянной эрекции; в понедельник позвонил в “Инфини”. На этот раз Соллерс принял меня в своем кабинете. Он был такой веселый, такой лукавый, прямо как в телевизоре – даже лучше, чем в телевизоре.

– Вы настоящий, вдохновенный расист, это чувствуется, и хорошо. Ну и ну!

Он изящным жестом вынул страницу, на полях которой отчеркнул один абзац: “Мы завидуем неграм и восхищаемся ими, потому что жаждем снова стать животными, как они, животными с большим членом и крохотным мозгом рептилии, придатком этого члена”. Он игриво потряс листком: