Елена Феррари

В стихах, которые Феррари и Рафалович в одно и то же время писали в Берлине и Париже, немало общих символов и мест не только в географическом смысле: тоска по возлюбленному / возлюбленной, имена которых не раскрываются, возвышенность чувств, одиночество, грусть, дождь. Даже трамвай — самый, наверное, часто появляющийся механический герой Серебряного века (видимо, производил на поэтов большое впечатление), шел по общему для всех них маршруту. Сергею Львовичу Елена Константиновна посвятила стихотворение «Полдень» (Ивану Пуни в противовес досталась «Полночь»):

Бежали улицы зигзагами куда-то,
Метался испуганный трамвай,
А над домами, в облаках лохматых,
Кривлялась рыжая большая голова.
Беги в толпе, зови — и разорвись от крика —
К тебе не скосят мозаичных глаз
Соборы — темные, закопченные лики, —
Не вздрогнет в панцире асфальтовом земля…

Тема одиночества в стихотворениях, посвященных и Пуни, и Рафаловичу, конечно, едина. Разница только в освещении. В «Полночи» человек существует один или, точнее, один на один со своей тенью и единственная возможная награда для него — случайно брошенный «окурок» городской любви. В «Полдень» улицы полны толпою, рассеялся мрак, тени стали короче и не кажутся призраками… вот только героя по-прежнему как не было, так и нет. Одиночество переместилось «в облака лохматые», но суть его от этого не изменилась: пустота. Прошел год, как Елена Феррари оказалась в Европе, — немалый срок для той быстро проживающей себя эпохи. Она обжилась, обзавелась знакомствами, о ней даже начали сплетничать — верный признак подступающей популярности, а одиночество… Одиночество как было, так никуда и не делось. Разве что поднялось в облака.

Спасения от этой болезни, прогрессирующей от сплина к депрессии, существует два: работа и любовь. Если под работой понимать разведку, то нам снова остается только догадываться, чем занималась Елена Константиновна, была ли она в этот период вообще связана с нелегальной деятельностью. Что касается поэзии, то начало 1923 года стало для нее бурным и непростым. 10 января, в среду, она ужинала в звездной компании, знакомой нам по праздничному групповому фото, собравшейся в культовом для русских писателей кафе «Прагер Диле» на Прагерплац: Ходасевич, Шкловский, Лурье, Эренбург, Постников, Бахрах и др.[219]. А на следующий день Феррари получила письмо от Горького.

Длинное, жесткое, местами ядовито-саркастическое послание начиналось с согласия принять Сергея Рафаловича. Горький одобрил стихотворения Феррари «Джон» и «Мадам» (те, о которых она упоминала в письме от 8 января), назвав их лучшим из того, что до тех пор выходило из-под пера нашей героини, но не преминул хлестко заметить автору:

…разумеется, «каймакли», «дондурма» и прочие словечки требуют объяснений, хотите Вы этого или нет. Иначе получается нечто вроде песнопений наших хлыстов:

Саварсай пурана
Майя дива луча…

И это было только вступление. Далее Горький предупреждает поэтессу, что сейчас начнет «обижать» ее и: «Сударыня! У Вас есть ум — острый, вы обладаете гибким воображением, Вы имеете хороший запас впечатлений бытия и, наконец, у вас налицо литературное дарование. Но при всем этом, мне кажется, что литература для Вас — не главное, не то, чем живет душа ваша (курсив мой. — А. К.) и, вероятно, именно поэтому вы обо всем пишете в тоне гениального Кусикова, хотя Вам, конечно, известно, что каждая тема требует своей формы и что истинная красота, так же как истинная мудрость — просты».

Фраза о том, что литература для Феррари не главное, настолько хорошо известна, что комментировать ее вряд ли есть смысл. Горький был мастер. Количество стихотворений у Феррари время от времени переходило в качество, и мэтр за это ее заслуженно хвалил, но стабильности в профессиональном росте Елены Константиновны он не видел, да ее — стабильности — и не было, и Алексей Максимович не стеснялся сказать поэтессе об этом. Феррари творила, писала, Горький (как и, вероятно, Шкловский, а возможно, и Рафалович) правил, но дебютантка огрызалась, пыталась доказать мастеру, что не прав он, а она просто «так видит». Это раздражало мэтра, и упоминание Горьким еще одного известного их берлинского соседа в этом контексте не случайно.

Алексей Максимович не взял «гениальность» Кусикова в кавычки, но они легко угадываются, прочитываются во все том же его раздраженном и саркастическом тоне.