Елена Феррари

Интересны, по своей образности, стихи, посвященные Ивану Пуни: „Кафэ“, а также стих.: „Пахнет зноем и морем“ и др. Краски их сочны и удачны. Заметно и некоторое влияние Анны Ахматовой и Наталии Крандиевской в манере писать и еще в глубокой, чарующей женственности. Есть у Феррари что-то свое, заветное, недосказанное (курсив мой. — А. К.) — не то дума, не то печаль: то, что лишь промелькнет, обворожит своим тихим теплом и светом и снова скроется за пестрыми расписными ширмами современности. Примером таких стихов может служить „Молитва“, а также и стихотворение, начинающееся строками:

Захлопнутым мышонком сердце билось.
Не смей жалеть меня, не смей ласкать,
Луна неловко и несмело торопилась
Лицо свое укрыть за облака.

Несмотря на свою скромность, книжечка Елены Феррари дает надежду, что в будущем дарование поэтессы разовьется и станет самобытнее»[231].

Рецензия не просто положительная, но написанная с каким-то цеховым сочувствием — «как своей». Может быть потому, что оба автора — женщины, а профессиональной ревности нет, потому что Закржевской были понятны и близки чувства дебютантки Феррари? Журналистке, написавшей в 1919 году в Одессе скандальное стихотворение о Сафо, начинавшееся строками:

Женщина женщину знойно ласкала,
Женщина женщине клятвы шептала!..
Ширился запах нарциссов и роз…
Остров безумия, остров Лесбос!..[232]

—

должно было не понаслышке быть знакомо, что такое критика профессиональными поэтами дерзкого дилетанта и банальная женская ревность.

Другое дело Константин Васильевич Мочульский, профессорский сын, сам успевший попреподавать литературу в России, а теперь перебравшийся в Сорбонну. Его рецензия в парижском «Звене», вышедшая в день в день со статьей Закржевской — 15 июля, даже не рецензия, это разгром — полный и бескомпромиссный:

«Поэтесса становится бытовым типом, каким когда-то были курсистки. Нескольких признаков — стриженые волосы, очки, папироса, хрипловатый голос — было в то время достаточно; сразу узнаёшь: курсистка. А на каких курсах курсистка училась, чему и успешно ли — это никого не интересовало.

Так теперь поэтесса — женщина особенная, „стихи пишет“. Хорошие или плохие — неважно. В кругу поклонников она имеет титул и все связанные с ним привилегии. Такие стихи нельзя отрывать от личности, выносить на дневной свет из угла дивана, где они полупоются в „поэтическом“ сумраке, в клубах папиросного дыма… Вся „магия“ их пропадает.

Хороши ли стихи? Вполне сознаю бестактность вопроса, но какой же у критиков такт?

Поэтесса говорит о себе чужими словами. Словами Ахматовой. У нее ахматовская дикция — даже не дикция, а произношение. Легкие приемы легко перенимаются. Параллелизм природы и психологии. Отрывочность, неожиданность переходов. Например:

Вы уедете и сразу станет пусто;
Сердце бедное заледенеет.
Пусть и снег лежит и ветер пусть —
Мне уж быть не может холоднее.

Не изменится ничто вокруг,

Все останется по-прежнему,
Только я, вступая в новый круг,
Улыбаться буду реже.

Припоминаете? Все — почти дословно, как у „той“ — а ничего не получается. Там — страдальческая складка, здесь — гримаска. Там переживанье — здесь жеманство. Величие созданного озаряет создавшего. Он вырастает и для нас и для себя, — и говорит о себе возвышенно, с пафосом уважения. А если созданного еще нет ничего, этот пафос — смешная самовлюбленность. И когда г-жа Феррари торжественно заявляет, что ее „путь суровый“, что „любить не надо. Мне любить не надо“, что жизнь ее „надвое расколота“ — то все это „театр для себя“.

Глубина и таинственность ее переживаний на фоне моря, не спорю, эффектна; желание „прильнуть к загорелой груди“ какого-то купальщика, чьи „ноги стройны и бодры (?)“, тоже, не спорю, вполне законно. Но законно ли все свои ощущения, как бы тонки они ни были, считать стихами?»[233]

Почему-то авторам чаще всего попадаются на глаза плохие отзывы и разгромные рецензии. И не только потому, что авторы этого достойны. Даже Пушкину приходилось нелегко, но если он — гений — был в состоянии утешить и себя самого, и все последующие поколения пиитов бессмертным:

Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник? —