Елена Феррари

то остальным приходилось хуже. Все знают, как по-мазохистски собирал в папочку разгромные рецензии на свои произведения Михаил Афанасьевич Булгаков. Неизвестно, хранила ли Елена Константиновна рецензию растоптавшего в прах ее стихи Мочульского, но ясно, что это могло стать тяжелейшим ударом по самолюбию молодой поэтессы, которую и без того никак не хотела считать своей берлинская богема беглецов. Само название сборника — «Эрифилли» многими наверняка воспринималось как бездумный, бессмысленный отсыл к экзотике — игра в модную в те годы «заумь», когда чем сложнее, кривее, изломаннее, тем лучше. В этой богеме, как в любой диаспоре, где всегда смешиваются разные языки, а части речи перетекают из одной в другую и нередко — на основе иностранных же слов, даже появился глагол, рожденный от названия книги. «Человек в полосатых штанах» с новогоднего фото — злоязыкий Александр Бахрах за три дня до выхода рецензий в письме парижскому литератору В. С. Познеру упоминал неизвестную нам Лелю, которую «заэрифиллил Рафалович». Учитывая общую невоздержанность Бахраха (из того же письма: «Читал ли ты или слышал, что такое „Леф“? Говно. Маяковского ненавижу. Сволочь»), вряд ли стоит ожидать, что он имел в виду что-то пристойное. Предположение подтверждается в одном из следующих писем, где, по выражению Бахраха, «[Николай Николаевич] Никитин завтра уезжает, жил главным образом у Crampe (где Белый жил и где Ходасевичи живут и поныне), частью у многочисленных девочек (он обэрифиллил пол-Берлина)»[234]. Так что славу Елена Феррари если и сыскала, то не ту, которой ждала и о которой мечтала.

Неясно, из-за неприятия сборника эмигрантской общественностью или же по каким-то иным соображениям, но обещанная Горьким публикация произведений Елены Константиновны во втором номере журнала «Беседа» и отдельной книгой так и не состоялась.

На поверхности лежит, конечно, иная причина: Феррари получала советскую визу и выезжала в Москву, отчего ее связь с большевиками скрывать далее уже было нельзя, но скрывалась ли она вообще? В статье нашего старого знакомого Николая Чебышёва, о которой еще предстоит серьезно поговорить позже, упомянуто, что в 1922 году в Берлине «Феррари еще носила фамилию Голубевой» и, возможно, эта информация не являлась тайной для многих из тех, кто был близок к Горькому. Признать в поэтессе Феррари шпионку Голубеву — это первое, что должно было прийти в голову тем, кто не напрасно видел в каждом третьем встречном русском в Берлине чекиста.

Сугубо «шпионская» деталь: в «Данных о прохождении службы» Феррари в разведке в период с 1920 по 1926 год ее должность указана следующим образом: «Сотрудница представительств СССР за границей и сотр. Разведотдела Штаба РККА» с примечательной записью в графе «Основание»: «Удостоверение Разведупра № 44 007»[235]. «44 000» в таких случаях — первый номер серий бланков удостоверений, а номер, выпавший нашей героине, как ни забавно звучит это совпадение сегодня, — «007».

Временны́е рамки этой, сделанной прошлым числом отметки слишком широки, чтобы уверенно утверждать, что и в 1920–1921-м в Константинополе, и в 1922–1923-м в Берлине Елена Константиновна работала под легальной крышей — это слишком бросалось бы в глаза еще вчера бежавшим от красных ее новым знакомым. И все же логично допустить: Горький вполне мог решить, что в условиях продолжающейся за границей «холодной гражданской войны» между белыми и красными в случае публикации произведений подозрительной Феррари он рискует собственной репутацией, и удержался от опрометчивых шагов. А сама Елена Константиновна вернулась на родину.

По еще одному совпадению как раз в это время литературная жизнь русских в немецкой столице начала сворачиваться. Германия преодолевала экономический кризис, и издаваться здесь перестало быть настолько выгодным, как еще совсем недавно. Жизнь подорожала, а эмигранты порядком поиздержались. Сменовеховство набрало политический вес и силу — некоторые литераторы все больше склонялись к возвращению на родину. В августе 1923 года двинулся в сторону родины «Красный граф» и будущий трижды лауреат Сталинской премии Алексей Толстой. В сентябре вернулся бывший эсер и «панцирный демон», наставник Феррари Виктор Шкловский. Другие, наоборот, устремлялись дальше, во Францию и Америку. Максим Горький готовился к переезду в Италию. Развалились Дом искусств и прочие русские творческие организации в немецкой столице. 20 октября 1923 года «за предстоящим разъездом из Берлина двух третей членов [писательского] клуба, клуб решено закрыть, т. к. без прежних руководителей характер его деятельности (политическая терпимость при тактичном подборе членов, семейный характер и пр.) мог бы измениться»[236]. Получилось почти как в написанном десятилетие спустя стихотворении Михаила Исаковского: «Дан приказ: ему на запад, ей — в другую сторону…»