Елена Феррари

«Кстати, о гибели „Лукулла“, протараненного 15 октября 1921 г. на Босфоре итальянским пароходом „Адриа“ в таком месте, где „Адрии“ не полагалось совсем проходить. Имелись основания предполагать, что это сделано умышленно и на пользу большевиков. Только они одни были заинтересованы в несчастьи с Врангелем, который в момент потопления яхты, благодаря лишь счастливой случайности, на ней не оказался.

Но все исчерпывалось по вопросу о прикосновенности большевиков к потоплению „Лукулла“ этими предположениями до последнего времени. Над такими делами, однако, встает фатум, вдруг, откуда ни возьмись, пронесутся Ивиковы журавли, небесные обличители. И вот, уже здесь, в Париже, когда по случаю десятилетия крушения упомянули яхту главнокомандующего, шалость рока, точно набежавшая волна, прибила что-то, обломок чужого воспоминанья, улику против „советчиков“.

Один мой собрат по перу, человек очень известный, серьезный, не бросающий на ветер слов, умеющий и говорить, и внимательно слушать, — назовем его Ф. (позже, в книге Николая Чебышёва — „Х.“. — А. К.) — прочитал мой очерк „Гибель ‘Лукулла’“ и поспешил меня осведомить. Вот вкратце то, что он рассказал: Ф. в 1922 г. жил в Берлине. В литературных кружках Берлина он встречался с дамой Еленой Феррари, 22–23 лет, поэтессой. Феррари еще носила фамилию Голубевой. Маленькая брюнетка, не то еврейского, не то итальянского типа, правильные черты, хорошенькая. Всегда была одета в черное.

Портрет этот подходил бы ко многим женщинам, хорошеньким брюнеткам. Но у Елены Феррари была одна характерная примета: у ней недоставало одного пальца. Все пальцы сверкали великолепным маникюром. Только их было — девять.

С ноября 1922 г. Ф. жил в Саарове под Берлином. Там же в санатории отдыхал Максим Горький, находившийся в ту пору в полном отчуждении от большевиков.

Однажды Горький сказал Ф-у про Елену Феррари:

— Вы с ней поосторожнее. Она на большевичков работает. Служила у них в контрразведке. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту.

Ф., стоявший тогда вдалеке от белых фронтов, ничего не знал и не слыхал про катастрофу „Лукулла“. Только прочитав мой фельетон, он невольно и вполне естественно связал это происшествие с тем, что слышал в Саарове от Горького.

По словам Ф-а, Елена Феррари, видимо, варившаяся на самой глубине котла гражданской борьбы, поздней осенью 1923 года, когда готовившееся под сенью инфляционных тревог коммунистическое выступление в Берлине сорвалось, уехала обратно в советскую Россию, с заездом предварительно в Италию. <…>

Слова Горького я счел долгом закрепить здесь для истории, куда отошел и Врангель, и данный ему большевиками под итальянским флагом морской бой, которым, как оказывается, управляла советская футуристка с девятью пальцами!»[282]

В истории с этой публикацией есть несколько загадок, не разрешенных до сих пор. Главных из них три (и в каждой по несколько своих, более мелких, «подзагадочек»):

Первая: почему Ходасевич молчал об услышанном девять лет и только теперь решил рассказать Чебышёву, с которым он регулярно встречался и раньше (это видно по дневнику), о якобы полученной когда-то от Горького характеристике Феррари? Может быть, он встретил ее случайно на улице (Париж был полон бывшими берлинскими соседями, и было бы странно, если бы они не сталкивались время от времени лицом к лицу) и… вдруг вспомнил?

Вторая: что в реальности слышал или не слышал о Феррари Ходасевич в доме Горького?

Третья: действительно ли у Люси Ревзиной — Ольги Голубовской — Елены Феррари не хватало одного пальца на руке, а значит, о ней ли вообще речь?

Время публикации Чебышёва — крайне непростой период в жизни Ходасевича. В 1925 году советское полпредство в Риме, где как раз тогда служила Елена Феррари, отказало ему в продлении паспорта, предложив вернуться на родину. Поэт и его жена стали эмигрантами, а участь эмигрантского поэта, как правило, горька. В этот же самый момент пережили стадию перелома его отношения с Горьким. Алексей Максимович начинал все больше склоняться к мысли о возвращении, что Ходасевич воспринимал как личное предательство по политическим мотивам: «…у меня произошел разрыв с Горьким, чисто политический. Лично мы ничем друг друга не обидели. Но я просто в один прекрасный день перестал ему отвечать на письма. Я устал от его двуличности и лжи (политической!), устал его изобличать. А делать вид, будто не замечаю, — не могу. Это значило бы — лгать самому, двуличничать самому. Он же лгал мне в глаза бесстыдно. Будучи пойман, делал вид, будто и не слышит, и лгал сызнова»[283].