Елена Феррари

Думаем, Ходасевич не просто «устал» от «двуличности» Горького. Он оказался недоволен тем, что тот не оправдал надежд Владислава Фелициановича, который сам себя полагал одним из трех последних великих стихотворцев России (формально — наряду с Андреем Белым и Анной Ахматовой[284], но внутренне — наверняка лучшим, единственным) и исполнителем особой миссии в отношении Горького: «…тут и причина моего разъезда с Горьким (при неомраченных личных, чаепитийных отношениях), и того, что уже больше года мы даже не переписываемся. Он недоволен мной, я — тем, что, признаюсь, за три года не добился от него того, что почитал своей „миссией“. Я все надеялся прочно поссорить его с Москвой. Это было бы полезно в глазах иностранцев. Иногда казалось, что вот-вот — и готово. Но в последнюю минуту он всегда шел на попятный. После моего отъезда покатился тотчас по наклонной плоскости и докатился до знаменитого письма о Дзержинском. Природа взяла свое, а я был наивен, каюсь»[285]. Теперь же, порвав с Горьким, Ходасевич почти полностью прекращает прочее литературное творчество и берется за… воспоминания о Горьком. Поистине странный ход для того, кто покидает врата темницы, остаться жить у этих врат.

И если в отношении самого «Буревестника» еще можно было бы ожидать от Ходасевича какого-то признания таланта и заслуг, то все остальные — ближний круг Горького, начиная с его сына, выглядящего порой, по Ходасевичу, не вполне психически нормальным чекистом, до дальнего, оказались достойны пера «стихотворца» лишь в уничижительном контексте. Даже само слово «большевичков», якобы употребленное Горьким в разговоре о Феррари, явно не из лексикона Алексея Максимовича, зато прекрасно «ложится на язык» язвительного до ядовитости Ходасевича.

Важный момент: Елена Константиновна, относящаяся к самому дальнему кругу, не удостоилась и упоминаний о себе, но вдруг… Да, вполне можно предположить, что Ходасевич случайно встретил ее где-то в Париже, или увидел в кафе, или услышал от кого-то о ней и, сопоставив гулявшие по Берлину 1922 года свежие тогда сплетни о «чекистском следе» в гибели врангелевской яхты, «слил» их Чебышёву. Надо иметь в виду также, что и сам Чебышёв — журналист «из адвокатов» и редактор, способный хоть куда-то пристроить работы Ходасевича, мог быть интересен Владиславу Фелициановичу с практической точки зрения. А вот для Чебышёва Ходасевич, скорее всего, ассоциировался с близким окружением пролетарского писателя, и тому еще надо было заслужить доверие бывшего врангелевского журналиста. Чем и как? Предположим, рассказом о роли «чекистов» в драме яхты «Лукулл» (которую Чебышёв принимал близко к сердцу), где сам эпитет «большевички» из уст Ходасевича заслуживал аплодисментов.

В способности Владислава Фелициановича высокохудожественно преображать действительность в личных целях не раз убеждались и его современники, и читатели последующих поколений. О способностях Ходасевича, основанных на его закомплексованности, обидчивости и злопамятстве, отношениях, например, с Валерием Яковлевичем Брюсовым, в которых такое умение раскрылось во всей красе, рассказал литературовед и историк Василий Элинархович Молодяков[286]. И это явно не единственный пример.

Что же касается Люси Голубовской, то мы помним, что в берлинский период она была довольно откровенна с Горьким и не особенно скрывала от него свои взгляды, политические убеждения и, возможно, какие-то упоминания об истинной цели нахождения в Европе. Мог знать что-то о ее работе и Максим Пешков — уровень конспирации в спецслужбах вообще был невысок: вспомним известное всем литераторам того времени хвастовство друга Есенина и Кусикова, убийцы посла Мирбаха Якова Блюмкина, обещавшего расстреливать и миловать каждого по собственному усмотрению, потому что он чекист, ему можно всё. Конечно, Люся Голубовская — не Блюмкин, но воспоминания о недавней Турции наверняка сочились не только из ее стихов, но и из уст при общении с людьми, близкими к Горькому, да и просто с берлинскими литературными соседями. По сути своей 23-летняя шпионка была еще провинциальной романтической барышней и не очень хорошо понимала, о чем можно говорить, а о чем лучше скромно умолчать — как и многие, куда более солидные и умудренные опытом разведчики тех лет.