Елена Феррари

Первым удар цунами эмиграции приняла германская столица, и это были уже совсем не прежние, хорошо знакомые по 1918 году немцам русские. Тогда сюда из Петрограда и Москвы бежали графы, князья и их сухопарые жены с колье и диадемами в ридикюлях. Теперь Берлин, да и всю Германию, все еще шокированную поражением в мировой войне и революцией, заполонил беглый средний класс: офицеры, унтера, гражданские разночинцы всех мастей и профессий: адвокаты, инженеры, журналисты, бывшие управляющие уже несуществующих имений, агрономы, учителя и преподаватели университетов, чиновники, поэты и писатели со всеми своими чадами и домочадцами. Чуть позже, во второй половине 1922 года, вишенкой на торте русской эмиграции стало прибытие «философских пароходов». Если до этого русская диаспора кому-то могла показаться недостаточно представительной, то теперь по своему интеллектуальному составу она вполне заместила бы население какой-нибудь небольшой республики с университетско-монархическим уклоном в идеологии, если бы такая существовала. Говорят, будущий эмигрант и узник турецкого острова Принкипо^{11} (название которого, кстати, дало имя второму сборнику стихов Елены Феррари) Лев Троцкий так прокомментировал отправку «философских пароходов»: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно»[177]. У немцев не было выхода, и они терпели.

Их страна, расположенная в самом центре Европы, оказалась чертовски удобна с точки зрения перемещений, а еще не нашедшие родного дома эмигранты пока что много, хотя и вынужденно, путешествовали. Кто-то, как Чебышёв, приезжал сюда с юго-востока, с Балкан или из Турции; кто-то уходил из Польши, куда бежал от лихих рубак Первой конной, весьма своеобразно воспетых Исааком Бабелем. Пробирались беженцы из опасно близкой к Петрограду, но стойко антисоветской Финляндии, ставшей местом спасения для тысяч сынов своей капризной и суровой соседки. Многие ехали из Берлина дальше — в Париж и Лондон. Но не сразу.

Поводом для задержки становилась еще одна причина, по которой Берлин оказался так мил русским эмигрантам. Три глобальные катастрофы часто ходят вместе: война, революция и — экономический кризис. Пережив первое, Германия восстанавливалась от второго, но все еще не могла справиться с третьим. Стремительное обесценивание рейхсмарки привело к процветанию черного рынка и разгулу спекуляций с валютой и драгоценными металлами. Те из русских, кто прошел суровую школу выживания в годы Гражданской войны на родине и умел быстро посчитать курс обмена муки на денежные знаки Всевеликого войска Донского, кто выжил на константинопольской Пере, мгновенно определяя, сколько может стоить в серебряных мексиканских долларах вывезенная из России коллекция почтовых марок, и у кого еще сохранились мука, марки или доллары (лучше всего, конечно, бриллианты), чувствовали себя в нерадостно бурлившем во время кризиса Берлине как рыба в воде. Еще вчера наблюдавший этих людей точно задыхавшимися в пыльном, грязном и жарком Константинополе, Чебышёв записал в своем дневнике: «Одно радует. Русские не тонут»[178].

Выплывали, конечно, отнюдь не все. По разным оценкам, в 1921–1923 годах в Берлине скопилось от 120 до 360 тысяч русских — по понятным причинам учет этой разношерстной, многонациональной и во всех отношениях разноплановой публики был весьма затруднен, и лишь ничтожная ее часть услаждала взгляды генералов от эмиграции своим внешним видом, приметами преуспевания и жаждой жизни. Будучи еще в Константинополе стойким оптимистом, оказавшись в Германии, Чебышёв если со временем и менял свое настроение, то только в лучшую сторону, щеголяя легкой иронией:

«Русских насчитывается в Берлине не менее ста тысяч. Беженской голытьбы совсем не видно… Пансионов бездна… К русским отношение доброжелательное…

Понаехало много русских евреев. Говорят, что если на Kurfürstendamm в солнечный день крикнуть „Канторович, вас зовут к телефону“, то человек двести устремится по этому зову»[179].

Высадившийся в Берлине на два месяца раньше Чебышёва писатель Андрей Белый тоже ёрничал, но не над евреями, а над соотечественниками и, думается, над собой самим: «Здесь русский дух: здесь Русью пахнет! <…> И — изумляешься, изредка слыша немецкую речь: „Как? Немцы? Что нужно им в ‘нашем̓ городе?“»[180].

Раствориться в этаком Вавилоне не было проблемой ни для кого. Неудивительно, что и для разведслужб европейских держав грешно было бы упустить такой шанс обзавестись пестрой агентурой разной степени перспективности. Европа раскалывалась, дробилась, частично воссоединялась и сливалась. Предсказать, кто за кого и кто против кого будет воевать завтра, не решился бы никакой оракул. Но руководителям спецслужб приходилось хотя бы пытаться спрогнозировать развитие ситуации и по возможности сразу же принимать меры для изменения хода событий в свою пользу. И прежде всего это касалось тех государств, которые надеялись занять при новом миропорядке более выгодное положение, чем до сих пор. В первую очередь — Советской России.