Эльфийский бык 3

Тьма стремительно расползалась по небу, и тень её ложилась на землю, придавливая собственной тяжестью. Она упала и на плечи Василисы, и вдруг показалось, что всё это — зря.

Жизнь.

Суета.

Её смешная возня. Игра в самостоятельность. В…

— Встряхнись! — её скинули на землю, и она бы упала, если бы позволили. — Ну же! Это просто тьма, чтоб её… сопротивляйся.

Зачем?

Какой смысл, если все умрут. Теперь Василиса это ощущала ясно. Её взгляд блуждал по полупустому полю, выхватывая то одного, то другого человека.

Военные… они тоже застыли.

Они смотрят на небеса.

Они видят тьму.

Они… слышат её и чувствуют, и знают, что это конец.

Пощёчина обожгла щёку, и быстрая боль ненадолго отрезвила.

— Ну⁈ — рёв Сабурова перекрыл шёпот тьмы. — Я потом извинюсь, ты только не уходи…

Он не успел договорить, потому что следом раздался громкий чистый голос:

— Скорее товарищи…

Шайба стоял на сцене, когда всё началось. Он точно не сказал бы, когда и зачем на сцену выперся. Может, после разговора с Элькой стало тошно. Не от самого, нет. От её недоверия, вызывавшего обиду, и ещё от понимания, что он полностью заслужил это вот недоверие.

И что просто не будет.

Нет, она не отказала прямо, но и на шею не бросилась. А ведь надеялся. Хотя бы что улыбнётся и ответит, что этого и ждала, и знала, и что всё-то у них будет хорошо.

А нет.

В общем, на сцену он вышел, заодно отметивши, что, кажется, никто-то больше на сцену и не претендует. Все были заняты, и создавалось ощущение, что занятость эта имела какой-то скрытый, не понятный Афанасию смысл. Поэтому он просто стоял и наблюдал. Вздрогнул, когда заиграла музыка. Потом подумал, что надо бы с Глашкой словом перекинуться, хотя бы затем, чтобы понять, с чего начинать. Ещё подумал, что стоит попробовать какой романс спеть, из тех, что попроще. Голос вроде слушался. И в целом…

А потом случилось это.

Сначала раздался звук, такой дико неприятный, режущий. И в нём почудился позабытый уже скрежет металла, сминаемого металлом же. Визг тормозов, которые не справлялись, и хрип отца. Клёкот в собственной груди. Холод и боль.

И всё-то сразу.

И сколько это длилось, Афанасий не знал. Но когда звук оборвался, стало вдруг совершенно ясно: он умер. Тогда, в аварии, он тоже умер.

Просто не понял этого.

И Глашка не поняла.

Она тянула его изо всех сил, старалась, билась. А он уже мёртвый. Ещё в певца играл, строил из себя невесть что… мертвые не способны творить.

Любить.

Они вообще среди живых лишние. Поэтому надо смириться и принять всё, как есть.

— Нет, — Афанасий закусил губу до боли и очнулся. Ровно настолько, чтобы окинуть взглядом поле. Посеревшее какое-то небо, которое словно вздулось пузырём. И когда тот лопнет, будет…

Плохо будет.

Он увидел людей, замерших, будто кто-то взял и остановил их.

Саму жизнь.

— Нет, — в горле предупреждающе царапнуло.

А динамики молчали.

И всё-то вокруг тонуло в вязкой противоестественной тишине. Она давила. Она окутывала. Она снова и снова возвращала Афанасия в то мёртвое состояние, в котором он был когда-то.

Ну уж нет.

Он не хочет быть мёртвым. Он… живой. И люди тоже живые. И надо им помочь. Всем. Как? Афанасий не знал. Он снова огляделся, понимая, что в целом-то ни на что не способен.

Разве только… петь?

Вытеснить эту тишину. Но… что? Не его глупые песенки про скотскую жизнь, а что-то иное, на что они отзовутся… музыки нет. Колонки замолчали, и усилители тоже вряд ли работают.

А значит, придётся так.

Афанасий вдруг совершенно успокоился. И улыбнулся. Выйдет или нет, но он хотя бы попытается. Это уже само по себе много.

— Скорее товарищи, все по местам…

Голос его, чистый и мощный как никогда прежде, взрезал треклятую тишину.

— … последний парад наступает…

Выбор, конечно, сомнительный, но с другой стороны к месту. И главное, голос… голос держал. Голос звучал. Да на отчётных он так не звучал, как теперь. Даже на том прослушивании, после которого ему намекнули, что есть неплохие шансы в Большой Императорский попасть. А тогда казалось, что нет ничего важнее этого прослушивания.

— … врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»…

И люди, там, внизу, отмерли.

Впрочем, это было уже не так и важно. Главное, что здесь и сейчас Афанасий снова был живым.

И там, где должен был быть.

— … пощады никто не желает… — разлилось в воздухе, и Пятименко очнулся.

И не только он.

Рядом кто-то судорожно выдохнул. Да и сам Пятименко отёр дрожащей рукой лоб.

— Что за хрень… — начальник сплюнул и вытер вязкую слюну, что протянулась нитью с губы и повисла. — Что за… так, мать вашу за ногу… собираемся! Пятименко, доложить!

— О чём?

— О чём-нибудь!

— Мертвецы! — крик донёсся откуда-то сбоку. — Встают… мертвецы!

— Вот! Даже мертвецы встают, пока ты тут телишься, Пятименко! Давай, вперёд… ты…

Степанюк перехватил кого-то.

— Давай, на сцену!

— Зачем?

— Певца этого прикрой. И спроси, чего ему надо… пусть поёт. Не важно что… думается, если он замолчит, то оно опять накатит… всем по местам! Злыднев, гражданских убирай… Пискунов, ты со своими вперёд! Мертвяков положить…

— Как? — Пискунов ещё держался за голову.

— Каком кверху! Хоть кадилом их мочите, семинаристы хреновы…