Ели халву, да горько во рту

– И голова, братец, и язык, и глаза! Я прежде тоже нахлёстывал, не поспеть боялся. А потом замечать стал, и умные люди подсказали: когда шибко наяриваешь, то непременно что-нибудь упустишь. А упускать нам ничего нельзя. Так ведь и главное-то упустить недолгое дело. Возвертайся потом, ищи, где прошляпил. А то хуже того: невинному человеку жизнь покалечишь.

Пара коней бежали резво, изредка понукаемые возницей. Мимо тянулись перелески, поля, пахнущие ромашками, клевером и другими травами и цветами.

– У меня мать травница знатная была, – сказал Илья Никитич. – Каждой травинки название знала, да что чему помогает. С весны по осень собирала всё, сушила, по свёрточкам да мешочком раскладывала… В доме у нас, что на сеновале, дух был.

– Доброе дело, – промычал извозчик. – Травы, знамо дело, хорошо. Оне нутро очищают!

– Эх, жрать охота… – вздохнул Овчаров, с силой швыряя вдаль огрызок последнего яблока. – Долго ль ехать ещё?

– Недалече уже.

– Как приедем в город, так перво-наперво в трактир, – согласился Василь Васильич. – А после уж делом займёмся. Всё-таки надо, друг Илья, распутать его нам с тобой. Чую, будет дело! Жаль, что тогда не дали мне добраться до важных птиц… А ведь уже почти нащупал!

– М-да, хороша сеть была, да рыба прорвала, – вздохнул Овчаров, надвигая картуз на глаза.

На въезде в Звенигород стоял небольшой трактир с расписанными цветами ставнями, любимый всеми проезжающими. Туда направились и проголодавшиеся с дороги сыщики. Романенко со знанием дела прищурил глаз и, потеребив ус, распорядился подать к столу гречневую кашу, томлёное мясо, яичницу с ветчиной, ржаного хлеба, блины с припёком и чаю.

– Добрый день выдался для нашего путешествия, – сказал он довольно.

– Да… Только у меня ноги, словно вкрутую сварены… – признался Овчаров, привычно пряча сапоги под стол.

– Обувь-то у тебя негожая, – согласился Василь Васильич, с аппетитом принимаясь за яичницу.

Отобедав, сыщики отправились по адресу, где некогда проживали старики Палицыны, надеясь, что хоть кто-то вспомнит их и сможет пролить свет на судьбу Кузьмы Григорьевича.

– Боря, Боренька, прости меня, я не хотела… Где ты, Боренька?.. Я тебя не вижу… – она металась по постели в нервной горячке, её влажные волосы рассыпались по подушке, а пересохшие губы то открывались, то смыкались вновь, как у ловящей воздух рыбы.

Доктор Жигамонт поставил на тумбочку чашку, в которой толок порошок и, пощупав пульс больной, задумчиво поскрёб нос.

– Стало быть, Боренька… Борис Борисович Каверзин… Вот так история болезни у вас, Екатерина Васильевна! Сильно смахивает на любовный треугольник, чума меня забери…

Ход рассуждений Георгия Павловича прервал осторожно вошедший Володя.

– Как маменька? – спросил он.

– Весьма дурно, как видите. Боюсь, что лечение займёт долгое время, – отозвался Жигамонт. – Сделайте милость, позовите сюда сиделку. Пусть она разведёт сделанный мной порошок горячей водой и даст выпить Екатерине Васильевне. Только маленькими глотками, с чайной ложечки! Как я ей показывал.

Препоручив больную заботам сиделки и проследив, чтобы та правильно подала микстуру, Георгий Павлович направился в сад. Ещё из окна спальни Екатерины Васильевны он заметил молодого князя Олицкого, упражнявшегося с рапирой.

День выдался солнечным, и после запаха различных снадобий доктор с удовольствием вдыхал чистый, вкусный воздух.

– Доброго утра, Родион Александрович! – окликнул он молодого человека.

Тот быстро обернулся, чуть улыбнулся и кивнул Жигамонту:

– Здравствуйте, доктор! Как Екатерина Васильевна?

– Скверно, но угрозы жизни нет.

– Вы выглядите уставшим.

– Да, ночь выдалась не из лёгких.

– Несчастная Екатерина Васильевна… И Володя! Для него это большой удар… Знаете ли, Георгий Павлыч, мы ведь выросли вместе. Он мне как брат.

Жигамонт закурил трубку:

– Володя сильно любил отца?

– У них были сложные отношения, но отец есть отец…

– А Екатерина Васильевна?

– Володя её очень любит.

– Простите мне, если мой вопрос покажется вам не вполне уместным… Я сегодня полночи провёл у постели больной, и мне показалось, что она печалится о Каверзине столь же, сколь и о муже… Если не больше…

Родион воткнул рапиру в землю, вытер полотенцем лицо и шею и отозвался негромко:

– Это неудивительно… Доктор, я не имею привычки вести разговоры о чужих секретах, поскольку считаю это грехом, поэтому поясню в двух словах. Борис Борисович был влюблён в Екатерину Васильевну ещё до её замужества. Разумеется, никаких надежд он питать не мог, учитывая его происхождение, поэтому он отошёл в тень, но, я уверен, оставался привязан к ней все эти годы.

– А что же она?

– Она ценила его отношение, дорожила им… Должно быть, поэтому так горька ей эта потеря. Простите, доктор, я, в самом деле, не люблю подобных тем. К тому же я мало осведомлён.

– Что ж, воля ваша, – улыбнулся Жигамонт. – Я вижу, вы занимались фехтованием?

Родион слегка покраснел:

– Да… Просто поддерживаю форму… К тому же успокаивает… Прежде мы с Володей часто, шутя, скрещивали шпаги…

– Может быть, мне составить вам компанию? – прищурился доктор.

– Вам? – удивился юный князь.