Ели халву, да горько во рту

– Эх, что ты жадно глядишь на дорогу… А ведь какая была баба! Кожа белая, глаза горят… Она меня презирала, а я только ещё больше её любил. Может, не будь она такой гордой хозяйкой, так и не взглянул бы… А тут как приворожила! Я себя презирать тогда стал… Решил ей отомстить. И пошли всякие Малашки, Парашки… Думал, она узнает, скандал устроит, кричать будет, плакать, как всякая баба, требовать… А я уж этим зрелищем потешусь. Так мне слёз её увидеть хотелось. А она даже не пришла. Ничем не выдала себя. Будто ничего между нами и не было, будто чужие. А в книжках-то про это ничегошеньки написано не было. Вот, как заставить сердце замолчать? Как от этой глупой любви избавиться? Я, когда сына своего сегодня увидал, так у меня что-то оборвалось внутри. Подумал, мёртвый он… Вроде и не знались мы, и за попом он, как собачонка, бегал, в Боженьку верил… А Боженька с ним вон как! А так мне горько стало! А в усадьбе с нею глазами встретились… Лежит наш сын раненый, и мы над ним стоим. И смотрим друг на друга. С ненавистью! И для чего, спрашивается, жизнь прошла? Моя жизнь?! Уеду я отсюда, вот что… Не хочу их всех видеть больше…

Вигель слушал Амелина вполуха, думая о том, куда теперь отправился Немировский, и не сделалось ли ему худо в дороге, как со злорадством предсказал Всеволод Гаврилович…

– Ох-ох-ох, что ж это в доме нашем творится-то… Правильно Ляксей-то Львович сказывает: кара Господня не иначе! Что ни день, то поминки. Молодого-то князя насилу живого принесли – глянуть больно… – всхлипывала кухарка Фоминична, снимая пробы с приготовляемых к обеду блюд. – И зачем я готовлю всё это? Прежде хоть к обеду собирались, а нынче все по своим комнатам сидят, барская пища челяди идёт…

– Что ж в этом плохого? – рассеянно отозвался Жигамонт, наливая уже третью по счёту чашку кофе. – Пусть люди едят. Разве ж жалко?

– Жирно им больно такие кушанья есть. Простым людям и пища простая нужна, не то вон пузо-то развратится от таких угощений, а потом иного не захочет, – буркнула Фоминична. – Вот, вы барин полчаса уж сидите да кофий пьёте. Хоть бы пообедали! Хотите, я вам котлеток подогрею? Или щец?

– Не хочу, Фоминична, я не голоден.

– Эх! Одно слово, баре!– вздохнула кухарка. – Дашка ещё запропала куда-то…

– И никуда я не пропала, – Дарья вошла в кухню, водя округлыми бёдрами.

– Ох! Поглядите на неё! Совсем стыд потеряла! – рассердилась Фоминична. – Возьми лучше морсу клюквенного да снеси Родиону Александрычу. Ему теперь кисленького-то хорошо будет.

Георгий Павлович закурил трубку. После разговора с княгиней он никак не мог отделаться от тяжёлого чувства, словно был в чём-то виноват перед нею. Лучше бы и не приезжать сюда вовсе было… Одно только растравление души. А что ж, надо было бросить некогда любимую женщину один на один со всем этим? Даст Бог, скоро всё закончится, и можно будет вернуться в Москву, к своей практике, к спокойной размеренной жизни…

– Дашка, я тебе что сказала!

– Да несу уж, несу!

Перепалка кухарки и горничной едва достигала слуха Жигамонта. Он с тоской подумал о том, что сегодня ему нужно ещё проведать Екатерину Васильевну. А так бы не хотелось вовсе видеть кого-либо. Мысли доктора перенеслись к Амелину. Неужели он, в самом деле, убийца? Возможно, очень возможно… Вспомнить только, что говорил он при первой встрече… А, вообще, все хороши в этом доме, распавшемся задолго до обрушившихся на него несчастий. Распря между всеми членами семьи, распря в душе каждого из них, тайны, годами вынашиваемые обиды – от всего этого сама атмосфера дома должна была напитаться ядом и стать невыносимой.

В коридоре послышались быстрые шаги, и в кухню вошёл Немировский. Старый следователь тяжело дышал, на лбу его блестели крупицы пота, а лицо было очень бледно. Жигамонт поднялся ему навстречу:

– Что случилось, Николай Степанович?

– Доктор, отвечайте скорее, где горничная Дарья?

– Я не знаю…

– Да морс клюквенный она молодому барину понесла! – откликнулась Фоминична.

– Что?! – лицо Немировского исказила гримаса, он приложил руку к груди и прислонился к стене.

– Николай Степанович, что с вами?! – бросился к нему Жигамонт, испугавшись, что Николая Степановича может хватить удар.

– Доктор, бегите скорее туда! Остановите её! Морс будет отравлен… – вымолвил следователь плохо слушающимися губами. – Быстрее, умоляю вас!

– Фоминична, помогите господину Немировскому! – крикнул Георгий Павлович и выбежал из кухни.

Доктор ещё не понимал, что к чему, но он был не из тех, кто тратит время на ненужные разъяснения, когда речь идёт о жизни человека. Перескакивая длинными ногами через три ступеньки, Георгий Павлович вихрем взлетел по лестнице и толкнул дверь в комнату Родиона.

Маша заботливо поддерживала голову молодого князя, а горничная уже протягивала кружку с морсом к его губам. Размышлять было некогда, и доктор Жигамонт одним ударом трости выбил кружку из рук Дарьи. Она со звоном упала на пол и разбилась.

Маша смотрела на Георгия Павловича изумлённо-испуганными глазами, не произнося ни слова.

– Что это с вами, барин? – спросила Дарья.