Элиас Лённрот. Жизнь и творчество

И все же Лённрот очень остерегался бросать камень упреков не­посредственно в своих спутников. Он даже не считал их большими пьяницами, рассуждая при этом, что иной добропорядочный город­ской обыватель, которого ни разу не видели пьяным, тем не менее пьет в год в десять раз больше, чем лопарь, который много месяцев подряд вообще капли в рот не берет. «Будучи сами постоянными ра­бами различных наслаждений, позволим же и лопарям хоть несколь­ко раз в году как-то разнообразить свою жизнь. После бури обычно восхваляют безветрие, после болезни познают цену здоровью. Так и лопарю, оправившись после похмелья, легче смириться со своим уе­динением и с бесконечными и постоянными снегами».

Лённрот не склонен был уж очень сурово упрекать саамов, тем бо­лее что в трудные минуты и сам давал себе послабления. Описывая состояние тоски из-за долгой задержки в Коле, он добавлял в письме к Ф. Ю. Раббе, что иногда по вечерам ходил в гости: «Особенно час­то я бываю у доктора, где посылаю ко всем чертям общество трезвен­ников, которое оставил в Каяни. Но все же по этому письму ты мо­жешь заключить, что я делаю не очень большие отклонения, по­скольку только что вернулся от него и сел писать».

Злоупотребление алкоголем Лённрот наблюдал не только у саа­мов, но и у вепсов. По поводу пьяной драки в вепсской деревне он с усмешкой даже заметил, что хотя «ругались там по-русски», но «за­трещины друг другу давал и по-вепсски». Однако и в этом случае Лён­нрот воздерживался от ханжеского морализаторства по поводу «пор­чи нравов», а обращал свою критику и гнев скорее против тех, кто толкал народ на пьянство и наживался на этом. «Я знал одного бога­того крестьянина, живущего неподалеку от Каяни, который рассчи­тал работника после первого года лишь потому, что тот за год не про­пил свой заработок <...> Я знавал немало так называемых «благород­ных» людей, которые, презрев моральные и светские законы, преус­пели в грязной профессии кабатчиков, и таких, которые, обговорив заранее прибыль, передоверяли это дело своим слугам и прочим при­служникам. Знал я и так называемых барынь, которые, с четвертью в одной руке и с бутылкой в другой, продавали вино у себя дома, в то время как муж по долгу службы проповедовал в церкви против вина и прочих зол».

Лённрота обычно причисляют к романтикам — в основном по его принадлежности к определенной культурной эпохе. Однако это ни в коем случае не следует понимать в поверхностном смысле, в том чис­ле по его отношению к народу. Он не идеализировал народ и не ро­мантизировал его, но и не впадал в отчаяние от замеченных пороков, темных пятен. Лённрот смотрел на народ уравновешенным, спокой­ным взглядом и стремился по мере сил просветить его, в то же время отлично понимая, какой огромный нравственный, духовный, худо­жественно-поэтический потенциал заложен в народном сознании и в народной культуре.

ВСТРЕЧИ С РУНОПЕВЦАМИ

Путевые очерки и дневники Элиаса Лённрота позволяют судить о том, что во время своих многочисленных поездок он записывал фольклор по меньшей мере от нескольких десятков, а то и сотен лю­дей, хотя по имени из них упомянуты не более десяти.

Возникает вопрос: почему такое умолчание имен и сведений о рунопевцах? В прошлом допускалась даже мысль, будто тут проявля­лось со стороны собирателей-интеллигентов некое пренебрежение к «безымянным» людям из народа, некая сословная спесь. Но уже то, что мы знаем о Лённроте, о его врожденном демократизме, опровер­гает такое допущение, и это же относится и к другим собирателям, во всяком случае к большинству из них.

Действительных причин, почему Лённрот и современные ему со­биратели не считали обязательным упоминание имен и других сведе­ний об исполнителях, было несколько, укажем на главные из них.

Во-первых, фиксировать сведения о рунопевцах не всегда позво­ляли сами обстоятельства записи.

Во-вторых, фольклористическая наука еще не выработала к тому времени тех нормативных правил записи, которые стали общеприня­тыми лишь много лет спустя.

И, в-третьих, самая существенная, пожалуй, причина: в эпоху Лённрота преобладал еще такой взгляд на народную поэзию, когда она считалась результатом исключительно коллективного, а не ин­дивидуального творчества. Она была как бы анонимной, безымян­ной, — недаром ее называли народной поэзией, в которой выража­лось именно общенародное, а не индивидуальное начало. Даже са­мые выдающиеся и талантливые рунопевцы, которых Лённрот упо­мянул по имени, рассматривались все же как хранители древней об­щенародной рунопевческой традиции, а не как индивидуальные ав­торы-творцы.

Рассмотрим несколько подробнее, в каких условиях происходила собирательская работа Лённрота.