Элизабет Костелло

Этот ответ корнями уходит в «Моралии» Плутарха. Его мать знает ответ наизусть, а он может его воспроизвести лишь приблизительно. «Вы спрашиваете меня, почему я отказываюсь есть мясо. Я же, со своей стороны, удивлен тем, что вы можете класть себе в рот тело мертвого животного, удивлен тем, что вы не считаете омерзительным жевать резаную плоть и глотать соки смертельных ран»[41]. Плутарх – большой умелец пресекать разговоры за столом: в данном случае это делает слово «соки». Цитировать Плутарха – все равно что бросать перчатку; после этого невозможно предсказать дальнейшее развитие событий.

Он жалеет, что его мать приняла приглашение. Он рад видеть ее; он рад, что она увидит внуков; он рад, что она получает признание, но ему кажется, что цена, которую он платит и готов заплатить, если визит полетит под откос, чрезмерна. Почему она не может быть обычной старой женщиной, живущей обычной жизнью старой женщины? Если она хочет открыть свое сердце животным, почему она не может оставаться дома и открыть его своим котам?

Его мать сидит за столом в центре, против президента Гаррарда. Джон сидит через два места от нее. Норма – в конце стола. Одно место пустует – он понятия не имеет, чье.

Рут Оркин с кафедры психологии говорит его матери об эксперименте с молодой шимпанзе, которую воспитывали, как человека. Когда ей давали разные фотографии и она раскладывала их по кучкам, то свою непременно располагала среди фотографий людей, а не обезьян.

– Возникает сильное искушение дать этой истории прямолинейное толкование, – говорит Оркин, – а именно, что она считала себя одной из нас. Но как ученый, я должна быть осторожной.

– Я с вами согласна, – говорит его мать. – В ее мозгу две эти совокупности могли иметь не столь очевидный смысл. Например, те, кто свободен приходить и уходить, и те, кто должен оставаться взаперти. Возможно, она хотела этим сказать, что предпочла бы быть среди тех, кто свободен.

– А может быть, она хотела ублажить своего смотрителя, – вставляет президент Гаррард. – Намекая на то, что они похожи.

– Уж слишком по-макиавеллистски для животного, вы так не думаете? – говорит крупный блондин, чье имя Джон не расслышал.

– Лиса-Макиавелли – так его называли современники, – говорит его мать.

– Но это совершенно другой вопрос – мифические качества животных, – возражает крупный.

– Да, – говорит мать.

Все идет довольно гладко. Им подали тыквенный суп, и никто не сетует. Теперь он может позволить себе расслабиться?

С рыбой он не ошибся. На антре [42] можно выбрать луциан[43] с молодым картофелем или феттучини с баклажаном. Гаррард заказывает феттучини, и он тоже; из одиннадцати приглашенных только трое заказывают рыбу.

– Занятно, как часто религиозные сообщества определяют себя по пищевым запретам, – замечает Гаррард.

– Да, – говорит Элизабет.

– Я хочу сказать, занятно, что форма определения нередко имеет вид, например, такой: «Мы народ, который не ест змей», а не «Мы народ, который ест ящериц». Чаще мы не делаем, чем мы делаем.

Перед тем как перейти в администрацию, Гаррард занимался политологией.

– Это все связано с представлениями о чистых и нечистых, – говорит Вундерлих, англичанин, несмотря на свою фамилию. – Чистые и нечистые животные, чистые и нечистые привычки. Принадлежность к нечистым может быть очень удобным инструментом для определения, кто свой, а кто нет, кто внутри, а кто снаружи.

– Принадлежность к нечистым и стыдливость, – неожиданно для себя говорит Джон. – Животные не знают стыдливости.

Он удивляется, слыша собственный голос. А почему нет – вечер идет хорошо.

– Именно, – говорит Вундерлих. – Животные не прячутся во время испражнений и совокупляются на виду у всех. Мы говорим, что они не знают стыдливости, и мы говорим, что этим они отличаются от нас. Но главное отличие в том, что они нечистые. У животных нечистые привычки, поэтому мы исключаем их из нашей среды. Стыдливость делает из нас человеческих существ, стыд быть нечистым. Адам и Ева – основополагающий миф. До этого мы все были просто животными.

Он никогда раньше не слышал Вундерлиха. Ему нравится Вундерлих, нравится его серьезное оксфордское произношение с запинанием. Приятное разнообразие после американской самоуверенности.

– Но все же этот механизм действует иначе, – возражает Оливия Гаррард, элегантная жена президента. – Это слишком абстрактная, слишком уж бесстрастная идея. Животные – существа, с которыми мы не совокупляемся, именно так мы отличаем их от себя. Мы содрогаемся от одной мысли о сексе с ними. Вот уровень их нечистоты – всех животных. Мы не смешиваемся с ними. Мы разделяем чистых и нечистых.

– Но мы их едим. – Это голос Нормы. – Так что мы смешиваемся с ними. Мы их перевариваем. Мы превращаем их плоть в свою, так что этот механизм работает иначе. Есть некоторые животные, которых мы не едим. Вот именно они наверняка и есть нечистые, а не животные вообще.

Она, конечно, права. Но и ошибается: неправильно возвращать разговор к тому, что на столе перед ними, – к еде.

Снова начинает говорить Вундерлих: