Элизабет Костелло

– Греки чувствовали: в убийстве животных есть что-то неправильное, но они полагали, что это можно компенсировать ритуализацией. Они приносили жертвы, часть отдавали богам, надеясь таким образом умилостивить их. То же представление заложено и в понятие десятины. Просить богов благословить плоть, которую вы собираетесь съесть, просить их объявить ее чистой.

– Видимо, такова природа богов, – говорит его мать, после чего воцаряется молчание. – Возможно, мы изобрели богов, чтобы возлагать на них вину. Они давали нам разрешение есть мясо. Они давали нам разрешение играть с нечистыми. Это не наша вина – их. Мы всего лишь их дети.

– Вы верите в это? – осторожно спрашивает миссис Гаррард.

– И сказал Господь: «Все движущееся, что живет, будет вам в пищу[44]», – цитирует его мать. – Очень удобно, Сам Господь разрешил.

Снова молчание. Они ждут продолжения от нее. В конечном счете ей заплатили за то, чтобы она их развлекала.

– Норма права, – говорит его мать. – Проблема состоит в том, чтобы определить наше отличие от животных вообще, а не только от так называемых нечистых. Запрет на употребление в пищу некоторых животных – свиней и других – довольно произволен. Это просто сигнал о том, что мы в опасной зоне. На самом деле – на минном поле. Минном поле пищевых запретов. В табу нет никакой логики, как нет никакой логики и в минном поле, да и не должно быть. Никогда не догадаешься, что тебе можно есть или куда тебе поставить ногу, если у тебя на руках нет карты, божественной карты.

– Но это чистая антропология, – возражает Норма со своего места в конце стола. – Это ничего не говорит о поведении сегодня. Современные люди больше не определяют свою диету на основе божественного разрешения. Если мы едим свиней и не едим собак, то только потому, что мы так воспитаны. Вы не согласны, Элизабет? Это просто наши традиции.

«Элизабет». Норма заявляет претензию на близость. Но в какую игру она играет? Не хочет ли завлечь его мать в ловушку?

– Есть еще и отвращение, – говорит его мать. – Мы, может, и избавились от богов, но не от отвращения, которое являет собой разновидность религиозного ужаса.

– Отвращение не всеобще, – возражает Норма. – Французы едят лягушек. Китайцы едят все. В Китае не знают отвращения.

Его мать молчит.

– Значит, возможно, все дело в том, чему тебя научили дома, что тебе говорили родители: это можно есть, а это нельзя.

– Что чистое, а что нет, – бормочет его мать.

– А может быть… – Теперь Норма заходит слишком далеко, она начинает брать разговор на себя в такой степени, которая совершенно неприемлема. – …все это противопоставление чистого и нечистого имеет совершенно иную функцию, а именно, дать возможность некоторым группам негативно самоопределять себя как элиту, как избранных. Мы – люди, которые воздерживаемся от А, В, С и силой воздержания возвышаем себя над остальными: становимся высшей кастой в обществе, например. Как брамины.

Молчание.

– Запрет на мясо в вегетарианстве представляет собой лишь крайнюю форму пищевого запрета, – продолжает Норма. – А пищевой запрет – это быстрый и простой способ для элитной группы определить себя. Пищевые привычки других людей нечисты, мы не можем есть или пить с ними.

Теперь она и в самом деле переходит грань благопристойности. Слышно шарканье ног под столом, в воздухе повисает неловкость. К счастью, подоспела перемена блюд – луциан и феттучини съедены, – подходят официантки, забирают грязные тарелки.

– Норма, вы читали автобиографию Ганди? – спрашивает Элизабет.

– Нет.

– Ганди молодым человеком отправили в Англию изучать юриспруденцию. Англия, конечно, похвалялась тем, что она великая страна мясоедов. Но мать заставила его пообещать ей, что он не будет есть мясо. Она дала ему с собой целый сундук с едой. Во время плавания он брал немного хлеба с корабельного стола, а остальное – из своего сундука. В Лондоне ему предстояли долгие поиски жилья и ресторанов, в которых подавали нужную ему еду. Взаимоотношения с англичанами были для него затруднены, потому что он не мог ни принять их приглашений, ни ответить гостеприимством. И только познакомившись с некоторыми маргинальными элементами английского общества – фабианцами [45], теософами и прочими, – начал он чувствовать себя в своей тарелке. А до того времени он был всего лишь одиноким, маленьким студентом права.

– И в чем суть, Элизабет? – говорит Норма. – В чем суть этой истории?

– В том, что вегетарианство Ганди невозможно рассматривать как способ достижения власти. Вегетарианство делало его маргиналом в глазах общества. И его особая гениальность состояла в том, что он сумел инкорпорировать в свою политическую философию то, что нашел в маргинальных кругах.

– Как бы то ни было, – вмешивается блондин, – Ганди плохой пример. Его вегетарианство вряд ли можно назвать ревностным. Он стал вегетарианцем, поскольку дал обещание матери. Он, возможно, и сдержал обещание, но он сожалел, что дал его, и негодовал по этому поводу.

– Вы не считаете, что матери могут оказывать положительное влияние на своих детей? – говорит Элизабет Костелло.