Элизабет Костелло

В этом ли? Могут ли два дня расстройства желудка вызвать обморок? Бланш должна знать. У Бланш, вероятно, есть немалый опыт постов и обмороков. Что же касается ее, то она подозревает, что ее недомогание вызвано нерасположенностью к этому миру, а не какими-то причинами физического характера. Будь она расположена к нему, она, возможно, впитывала бы эти впечатления от нового континента, извлекала бы из них какую-нибудь пользу. Но она не расположена к нему. Именно об этом на свой манер говорит ей ее тело. Все это так необычно, так избыточно, что ее тело сетует: я хочу вернуться в свою домашнюю обстановку, к жизни, с которой я свыклось.

Абстиненция – вот что ее мучает. Обморок – симптом абстиненции. Это напоминает ей кого-то. Кого? Ту бледную английскую девушку в «Путешествии в Индию» [66], которая не может принять новый мир, окружающий ее, она впадает в панику, она конфузит всех. Она не может выносить жару.

VIII

Водитель ждет. Вещи собраны, она готова, хотя все еще чувствует легкое недомогание и ее слегка пошатывает.

– До свидания, – говорит она. – До свидания, сестра Бланш. Я понимаю, что ты имела в виду. Ничего похожего на церковь Святого Патрика в воскресное утро. Надеюсь, мой кувырок не попал в кадр.

Бланш улыбается.

– Если попал, я попрошу вырезать его.

Обе замолкают. Элизабет думает: «Вот сейчас она, может быть, скажет мне, почему пригласила меня сюда».

– Элизабет, – говорит Бланш (в ее тоне появилось что-то новое, что-то более мягкое, или это игра ее воображения?), – не забывай, это их традиция, их Христос. Христос, каким они Его сделали, они, простые люди. Каким они его сделали и каким Он позволил им сделать его. Из любви. И не только в Африке. Такие же сцены можно увидеть в Бразилии, на Филиппинах, даже в России. Простым людям не нужны греки. Им не нужно царство идеальных форм. Им не нужны мраморные статуи. Им нужен кто-то, кто страдает, как они. Как они и ради них.

Иисус. Греки. Элизабет ждала не этого, не этого хотела, не в последнюю минуту, когда они прощаются, вероятно, в последний раз. Есть в Бланш что-то непреклонное. До самой смерти. Элизабет следовало бы выучить этот урок. Сестры никогда не прощаются друг с другом. В отличие от мужчин, которые прощаются слишком легко. Бланш до конца будет держать ее в своих объятиях.

– Итак: «Ты победил, о бледный галилеянин»[67], – говорит она, не пытаясь скрыть горечь в голосе. – Ты это хочешь услышать от меня, Бланш?

– В известной мере. Ты поставила на неудачника, моя дорогая. Сделай ты ставку на другого грека, возможно, у тебя и был бы шанс. Орфей вместо Аполлона. Восторженность вместо рассудительности. Тот, кто изменяет форму, изменяет цвет, подстраиваясь под окружение. Тот, кто может умереть, а потом вернуться. Хамелеон. Феникс. Тот, кто привлекателен для женщин. Потому что именно женщины живут ближе всего к земле[68]. Тот, кто ходит среди людей, кого они могут потрогать – к чьей ране они могут прикоснуться, ощутить запах крови. Но ты не сделала этого и проиграла. Ты поставила не на тех греков, Элизабет.

IX

Прошел месяц. Она дома, вернулась к привычной жизни, африканское приключение осталось позади. Она еще не пришла к какому-то окончательному мнению о своей встрече с Бланш, хотя ее грызет воспоминание об их вовсе не сестринском прощании.

«Я хочу рассказать тебе, – пишет она, – одну историю о нашей матери».

Пишет она для себя, пишет тому, кто с ней в комнате, когда, кроме нее, никого нет; но она знает, что слова не придут, если она не будет думать о том, что пишет, как о письме к Бланш.

В свой первый год в Оукгроув мама подружилась с одним человеком по фамилии Филлипс, который тоже жил там. Я тебе говорила о нем, но ты, наверное, не помнишь. У него была машина, и они выезжали вместе в театр, на концерты; они были парой в цивилизованном смысле этого слова. «Мистер Филлипс» – так называла его мать с первого и до последнего дня, и я взяла себе за правило не предполагать слишком много. Потом у мистера Филлипса сдало здоровье, и на этом их роман завершился.

Когда я впервые его увидела, мистер Ф. еще оставался весьма бодрым стариком с трубкой, в блейзере и галстуке, с усами а-ля Дэвид Нивен [69]. Он был адвокатом и довольно успешным. Заботился о своей внешности, увлекался всякой всячиной, читал книги. В нем все еще была жизнь, как говорила мать.

Одним из его хобби было рисование акварельными красками. Я видела некоторые его работы. Человеческие фигуры получались у него деревянными, но у него было чувство ландшафта, буша, это у него получалось хорошо. Чувство света и того, что делает с ним расстояние.

Он нарисовал портрет нашей матери в ее голубом кисейном платье, ветер играл ее шелковым шарфиком. Не вполне удачная работа, но я ее сохранила, до сих пор лежит где-то.

Я ему тоже позировала. Это было после того, как он перенес операцию и не выходил из дома. А может, предпочитал не выходить. Позировать ему – эта мысль пришла в голову матери. «Посмотри, может, тебе удастся его расшевелить, – сказала она. – У меня не получается. А то он все дни сидит один, думает».