Элизабет Костелло

Мистер Филлипс замыкался в себе, потому что перенес операцию – ему удалили гортань. У него осталась дырка, через которую, как предполагалось, он может говорить с помощью специальной трубки. Но он стыдился уродливой кровоточащей дыры в шее, а потому не появлялся на людях. Говорить он все равно не мог, говорить разборчиво; правильному дыханию он так и не стал обучаться. В лучшем случае ему удавалось издавать хрипы. Видимо, это было очень унизительно для такого дамского угодника.

Мы с ним пообщались посредством записок, и в результате несколько суббот я позировала ему днем. Его рука к тому времени чуть подрагивала, рисовать больше часа он не мог, рак поразил не только гортань.

У него была одна из лучших квартир в Оукгроув, на цокольном этаже с застекленной дверью, выходившей в сад. Я позировала, сидя у этой двери на резном стуле с жесткой прямой спинкой, в накидке, которую купила в Джакарте и раскрасила по трафарету в коричневато-желтый и темно-бордовый цвета. Не знаю, шли ли мне эти цвета, но мне казалось, что ему как художнику они должны понравиться – они давали почву для эксперимента.

Однажды в субботу – терпение, я уже подхожу к существенному, – в хороший, теплый день, когда на деревьях ворковали голуби, он отложил кисть, покачал головой и сказал что-то хрипло-неразборчивое. «Я не расслышала, Эйдан», – сказала я. «Не получается», – повторил он. А потом написал что-то в своем блокноте и передал его мне. «Очень бы хотел написать вас обнаженной». И еще ниже: «Жаль, что этого никогда не случится».

Ему, наверное, нелегко это далось. «Жаль, что этого никогда не случится» исключало всякую неопределенность. Но что он имел в виду? Судя по всему: «Жаль, что не могу написать вас такой, какой вы были в молодости?», – но я так не думаю. «Жаль, что не написал вас, когда еще был мужчиной» – скорее уж так. Когда он показал мне написанное, губа у него дрожала. Я знаю, что не стоит слишком доверять старческим дрожащим губам и слезящимся глазам, и все же…

Я улыбнулась и попыталась успокоить его, приняла прежнюю позу, и он вернулся к мольберту, и все стало как прежде, только вот я видела, что он больше не рисует, просто стоит, а кисточка сохнет в его руке. И вот я подумала – наконец я добралась до сути, – я подумала, какого черта, я скинула накидку с плеч, сняла бюстгальтер, повесила его на спинку стула и сказала: «А если так, Эйдан?»

Я пишу членом – кажется, Ренуар это сказал, Ренуар, писавший пухленьких дамочек с кремовой кожей? Avec ma verge, существительное женского рода [70]. Что ж, сказала я себе, посмотрим, удастся ли нам вывести verge мистера Филлипса из его глубокой спячки. И я снова села в профиль к нему, и голуби ворковали на деревьях так, словно ничего и не происходило.

Не могу сказать, сработало ли это, разожгло ли в нем искорку мое полуобнаженное тело. Но я чувствовала на себе, на моих грудях его полновесный взгляд, и, если откровенно, мне было хорошо. Мне тогда было сорок, я родила двоих детей, и он видел груди уже не юной женщины, но все равно это было хорошо в комнате умирающего, я так думала тогда и до сих пор так считаю. Это было благодатью.

Потом, спустя некоторое время, когда тени в саду удлинились и похолодало, я оделась, вернув себе благопристойный вид. «До свидания, Эйдан, храни вас бог», – сказала я, а он написал в своем блокноте: «Спасибо», показал мне, и на этом все. Я не думаю, что он ждал моего прихода в следующую субботу, и я не пришла. Закончил ли он картину без меня – не знаю. Может, он ее уничтожил. И уж наверняка он не показал ее нашей матери.

Почему я рассказываю тебе эту историю, Бланш? Потому что для меня она связана с разговором, который состоялся у нас в Марианхилле – мы говорили про зулусов и греков и про истинную природу гуманитарных наук. Я еще не хочу сдаваться в нашем с тобой споре; не хочу покидать площадку.

Эпизод, о котором я тебе рассказываю, время, проведенное мною в гостиной мистера Филлипса, все это, столь незначительное само по себе, долгие годы озадачивало меня, и только теперь, вернувшись из Африки, мне кажется, я могу объяснить все это.

Конечно, в моем поведении был элемент торжества, элемент хвастовства, чем я вовсе не горжусь: женщина в самом соку дразнит увядающего мужчину, выставляет напоказ свое тело, но его держит на расстоянии. Членовредительство – ты помнишь членовредительство нашей юности?

Но в этом было нечто большее. Это было так непохоже на меня. Я не могла понять, как такая мысль пришла мне в голову. У кого я переняла эту позу, при которой мой взгляд устремлен вдаль, мое платье словно облако обволакивает талию, а мое божественное тело выставлено напоказ? Теперь я понимаю, Бланш: у греков. У греков и у тех поколений художников Возрождения, которых сотворили греки. Когда я сидела там, я не была самой собой или была не только самой собой. Одна из богинь являла себя через меня – Афродита или Гера. А может, Артемида. Я была из породы бессмертных.