Элизабет Костелло

Джин или дьявол. Если ее представление о том, что может означать вера в бога, становится все более и более туманным, то в дьяволе она не сомневается. Дьявол прячется повсюду, стоит только чуть-чуть копнуть, он так и хочет выбраться на свет. Дьявол вошел в докера в тот вечер на Спенсер-стрит, дьявол вошел в палача, служившего Гитлеру. И через докера много лет назад этот дьявол вошел в нее: она чувствует – он сидит в ней скорчившись, сложился по-птичьи, ждет возможности улететь. Через палача дьявол вошел в Пола Уэста, а Уэст, в свою очередь, написанной им книгой выпустил его на свободу, развязал ему руки. Она наверняка знает, что чувствовала касание его кожистых крыльев, когда читала эти темные страницы.

Она прекрасно понимает, насколько старомодны эти ее рассуждения. У Уэста найдется тысяча защитников. «Откуда мы можем узнать ужасы нацизма, – скажут эти защитники, – если художникам запрещается рассказывать нам о них? Пол Уэст не дьявол, он герой: он отважился пуститься в лабиринт прошлого Европы, встретил там Минотавра и вернулся, чтобы рассказать нам его историю».

Что она сможет возразить на это? Что было бы лучше, если бы наш герой остался дома? Или хотя бы держал свои подвиги при себе? Во времена, когда художники изо всех сил держатся за последние клочья оставшегося у них достоинства, какую благодарность заслужит она таким ответом у своих собратьев по перу? «Она обманула нас, – скажут они. – Элизабет Костелло превратилась в матушку Гранди [81]».

Она жалеет, что не взяла с собой «Очень насыщенные часы графа фон Штауффенберга». Если бы она могла пролистать эти страницы, пройтись по ним глазами, она уверена, все ее сомнения рассеялись бы, на тех страницах, на которых он дает палачу, мяснику – она забыла его имя, но не может забыть рук, и, несомненно, его жертвы унесли с собой в вечность память об этих руках, щупающих их шеи, – на которых он дает мяснику голос, позволяет ему грубые, хуже, чем грубые, невыразимые издевательства над дрожащими стариками, которых он сейчас убьет, сообщает им о том, как у них откажут сфинктеры, когда они будут брыкаться и плясать в петле. Это ужасно, ужасно, ужасно так, что и не передать словами: ужасно то, что такой человек существовал, а еще ужаснее, что его извлекают из могилы, когда он уже решил, что безопасно отошел в мир иной.

Непотребство, обсценность. Вот за это слово, слово спорной этимологии, она должна держаться как за талисман. Она предпочитает думать, что обсценный означает сошедший со сцены. Чтобы спасти наши человеческие чувства, определенные вещи, которые мы могли бы захотеть увидеть (могли бы захотеть увидеть, потому что мы люди), должны оставаться вне сцены. Пол Уэст написал обсценную книгу, он показал то, что нельзя показывать. Вот что должно стать красной нитью ее лекции, когда она предстанет перед собранием, и этой нити она должна держаться.

* * *

Она засыпает за письменным столом, полностью одетая, засыпает, уронив голову на руки. В семь часов раздается звон будильника. Ее пошатывает, она измотана, она делает, что можно, чтобы поправить лицо, и на маленьком забавном лифте спускается в фойе.

– Мистер Уэст уже прибыл? – спрашивает она у молодого человека за стойкой. У того же молодого человека.

– Мистер Уэст… Да, мистер Уэст в номере 311.

Солнце проникает в окно ресторана. Она берет кофе и круассан, садится у окна, оглядывает с полудюжины других ранних пташек. Не может ли этот коренастый человек в очках, читающий газету, быть Уэстом? Он не похож на фотографию на суперобложке книги, но это ни о чем не говорит. Не подойти ли к нему, не спросить? «Мистер Уэст, здравствуйте, я – Элизабет Костелло, и я хотела бы сделать неоднозначное заявление, если вы готовы выслушать меня. Оно касается вас и ваших сделок с дьяволом». Что бы чувствовала она, если бы какой-то незнакомец сказал ей подобные слова за завтраком?

Она встает, идет между столиками длинным путем к буфету. Человек читает газету на голландском – «Волкскрант». На воротнике его пиджака перхоть. Он поднимает взгляд над стеклами очков. Простое, обычное лицо. Он может быть кем угодно – торговцем тканями, преподавателем санскрита. Точно так же он может быть сатаной в одном из его обличий. Она, чуть помедлив, проходит мимо.

Голландская газета, перхоть… Пол Уэст вполне может владеть голландским. У Пола Уэста вполне может быть перхоть на воротнике. Но если она хочет выдать себя за специалиста по злу, то разве не должна она чуять зло за милю? Как пахнет зло? Серой? Смолой? «Циклоном Б»? Или зло потеряло цвет и запах, как и многое другое в нашем мире морали?

* * *

В восемь тридцать ей звонит Бадлингс. Вместе они проходят несколько кварталов до театра, где должна проводиться конференция. В аудитории он показывает на человека, сидящего в одиночестве в заднем ряду.

– Пол Уэст, – говорит Бадингс. – Хотите представлю вас?

Хотя это не тот человек, которого она видела за завтраком, они схожи по комплекции и даже внешности.

– Пожалуй, попозже, – бормочет она.