Элизабет Костелло

Но Пол Уэст не Селин, он ничуть не похож на Селина. Заигрывать с нацизмом – это именно то, чего Уэст не делает; более того, евреи в его книге почти не упоминаются. Ужасы, о которых он здесь рассказывает, – они sui generis [80]. Возможно, он заключил пари с самим собой: взять предметом своего повествования несколько бормочущих невнятицу профессиональных немецких военных, которые по самому своему воспитанию непригодны для заговоров и осуществления убийства, рассказать историю их несостоятельности и ее последствий от начала и до конца и оставить читателей с ощущением, к их удивлению, искреннего сострадания, искреннего ужаса.

Во времена стародавние она сказала бы: слава писателю, который берет на себя труд описать такую историю до самых темных ее закоулков. Сегодня она не уверена. Вот это, похоже, и есть та перемена, что с ней произошла. В любом случае Селин не таков, Селин не сработает.

На палубе баржи, стоявшей на якоре по другую от нее сторону канала, за столом сидят две пары, болтают, попивают пиво. Проезжают мимо мотоциклисты. Обычное предвечерье обычного дня в Нидерландах. Преодолев расстояние в несколько тысяч миль, чтобы окунуться именно в такую разновидность ординарности, должна ли она теперь отказаться от всего этого ради сидения в номере отеля и сражения с текстом для конференции, о которой забудут через неделю? И с какой целью? Чтобы не смутить человека, с которым она даже незнакома? Что такое минутная неловкость, если смотреть на мир широко? Она не знает, сколько лет Полу Уэсту – на суперобложке об этом не сказано, фотография, возможно, снята много лет назад, – но она уверена, что он не молод. Может быть, он и она, каждый по-своему, уже достигли такого возраста, в котором люди не чувствуют смущения?

В отеле ее ждет сообщение – просьба позвонить Хенку Бадингсу из Свободного университета, с которым она переписывалась. Хорошо ли прошел перелет, спрашивает Бадингс. Удобно ли она устроилась? Не желает ли она присоединиться к нему и еще одному-двум другим гостям за обедом? Спасибо, отвечает она, но нет, она предпочтет пораньше лечь спать. Пауза, после которой она задает свой вопрос. Романист Пол Уэст – он прибыл в Амстердам? Да, отвечает Бадингс: Пол Уэст не только прибыл, но и – что будет для нее приятной новостью – разместился в том же отеле, что и она.

Если ей и требуется что-нибудь такое, что бы подстегнуло ее, то вот оно. Неприемлемо, чтобы Пол Уэст обнаружил, что он разместился в одном отеле с женщиной, которая публично выставляет его поборником сатаны. Она должна исключить его из лекции или вообще не участвовать в конференции – или-или.

Она всю ночь сражается с лекцией. Поначалу она пытается исключить имя Уэста. «Недавно написанный роман, – так называет она его книгу, – про Германию». Но из этого ничего не получается. Даже если большинство ее слушателей не поймет, о ком идет речь, сам Уэст будет знать, что она говорит о нем.

А если она попытается смягчить свои рассуждения? А если она выдвинет предположение, что, изображая деяния зла, писатель может, сам того не желая, придать ему черты привлекательности и, таким образом, принести больше вреда, чем пользы? Смягчит ли это удар? Она вычеркивает первый абзац на восьмой странице, первой из плохих, потом что-то на второй, на третьей, начинает вписывать изменения на полях, потом недоуменно смотрит на получившуюся мазню. Почему же она не сделала копии, прежде чем начать?

Молодой человек на месте портье сидит в наушниках, подергивая плечами. Увидев ее, вскакивает и встает по стойке «смирно».

– Ксерокс, – говорит она. – Где-нибудь у вас есть ксерокс – я бы хотела им воспользоваться.

Он берет у нее пачку листов, смотрит на заголовок. Отель принимает гостей, приезжающих на самые разные конференции, он должен быть привычен к рассеянным иностранцам, переписывающим свои лекции посреди ночи. Жизнь звезд-карликов. Урожайность в Бангладеш. Душа и ее многочисленные виды разложения. Для него все одно.

С копией на руках она продолжает смягчать тон своей работы, но сомнения все больше и больше одолевают ее душу. Писатель поборник Сатаны – какая чепуха! Она неотвратимо ставит себя в положение старомодного цензора. И вообще, в чем смысл всех этих виляний? В том, чтобы избежать маленького скандала? Откуда взялась эта ее боязнь оскорбить? Она скоро умрет. И какое тогда будет иметь значение то, что она когда-то погладила против шерсти какого-то иностранца в Амстердаме?

Она вспоминает, что, когда ей было девятнадцать, она позволила незнакомому человеку подцепить ее на мосту на Спенсер-стрит около набережной в Мельбурне, которая в те времена была опасным районом. Человек этот был докером, лет тридцати с чем-то, привлекательным на грубоватый манер, назвал он себя Тим или Том. Она была тогда студенткой, изучала гуманитарные науки, бунтовщицей – принципиально бунтовала против той матрицы, которая сформировала ее: респектабельность, мелкобуржуазность, католицизм. По ее тогдашним представлениям, подлинными были только рабочий класс и ценности рабочего класса.