Элизабет Костелло

Тим или Том повел ее в бар, а после этого – к себе; он снимал жилье в доме, где сдавались меблированные комнаты. Она никогда прежде этого не делала – не спала с первым встречным; в последнюю минуту она поняла, что не сможет пойти до конца. «Извини, – сказала она. – Мне очень жаль. Мы можем остановиться?» Но Тим или Том не желал ее слушать. Когда она стала сопротивляться, он попытался взять ее силой. Она долго, тяжело дыша в тишине, отбивалась от него, отталкивала, царапалась. Сначала он воспринимал это как игру. Потом устал от этого, или его желание устало, превратилось во что-то другое, и он начал бить ее всерьез. Он сбросил ее с кровати, ударил в грудь, ударил в живот, нанес ей жуткий удар локтем в лицо. Когда ему надоело ее бить, он сорвал с нее одежду и попытался сжечь в мусорной корзине. Абсолютно голая, она тихонько вышла из комнаты и спряталась в туалете на площадке. Час спустя, будучи уверенной, что он уснул, она прокралась назад и взяла то, что осталось. В одном разодранном, пожженном платье – больше ничего на ней не было – она остановила такси. Целую неделю она жила то у одной, то у другой подруги, отказываясь объяснять, что случилось. У нее была сломана челюсть – ее пришлось вправлять, и она ходила некоторое время со скобой; питалась она молоком и апельсиновым соком через соломинку.

Таким было ее первое соприкосновение со злом. Она поняла, что это было именно зло и ничто другое; когда оскорбленное достоинство мужчины ушло на второй план и сменилось блеском удовольствия в его глазах, которое он получал от избиения. Она видела: ему нравится делать ей больно. Возможно, он и не знал этого, когда подцепил ее, но он привел ее к себе скорее чтобы избить, а не заниматься с ней любовью. Давая ему отпор, она открыла в нем запруду на пути зла, и зло проявилось этим блеском в глазах, сначала вызванным ее болью («Тебе это нравится, да? – шептал он, терзая ее соски. – Тебе нравится?»), а потом ребяческим, жестоким уничтожением ее одежды.

Почему ее мысли возвращаются к этому давнему и – на самом деле – малозначительному эпизоду? Ответ: она никогда никому о нем не рассказывала, никогда его не использовала. Ни в одном из ее рассказов нет сцены физического нападения на женщину мужчины в отместку за то, что та ему отказала. Если только сам Том или Тим не дожил до дряхлых старческих лет, если только комитет ангелов-наблюдателей не сохранил протокол слушаний по тому делу, – то, что случилось в съемной комнате, принадлежит ей и только ей. Полвека воспоминание покоилось в ней, как яйцо, каменное яйцо, которое никогда не трескается, из которого никогда ничто не вылупляется. Она считает, что это хорошо, она довольна своим молчанием, молчанием, которое она собирается хранить до могилы.

Не требует ли она и от Уэста подобного умолчания: чтобы в его истории о заговоре с целью убийства не рассказывалось о том, что случилось с заговорщиками, когда они попали в руки своих палачей? Конечно, нет. Так что же именно хочет она сказать этому собранию незнакомых ей людей – она смотрит на часы – меньше чем через восемь часов?

Она пытается прогнать туман из головы, вернуться к началам. Что такое в ней взбунтовалось против Уэста и его книги, когда она прочла ее? В первом приближении, думает она, – то, что он вернул к жизни Гитлера и его головорезов, дал им новую точку опоры в мире. Хорошо. Но что в этом недопустимого? Уэст – романист, как и она, они оба зарабатывают на жизнь, рассказывая и пересказывая истории; и если эти истории хороши, то персонажи в них, даже палачи, начинают жить собственной жизнью. Так чем она лучше Уэста?

Ответ, насколько она это понимает, вот в чем: она больше не считает, что рассказывание историй хорошо само по себе, тогда как для Уэста, или по меньшей мере для Уэста, каким он был, когда писал книгу о Штауффенберге, этот вопрос, кажется, не стоял. Если бы ей, такой как она сегодня, пришлось выбирать: писать истории или делать добро, – она думает, что выбрала бы добро. Уэст, думает она, предпочел бы писать истории, хотя, вероятно, ей следует воздержаться от суждений, пока она не услышит это из его собственных уст.

Умение рассказывать истории много на что похоже. И одна из таких вещей (так она говорит в одном из еще не вычеркнутых абзацев) – это бутылка с джинном. Когда рассказчик открывает бутылку, он выпускает джинна в мир, и нужны адские усилия, чтобы загнать его обратно. Ее позиция, ее пересмотренная позиция, ее позиция на закате жизни: всем будет лучше, если джинна вообще не выпускать из бутылки.

Мудрость притчи, или мудрость веков (вот почему она предпочитает мыслить притчами, а не строить логические заключения), состоит в том, что эта мудрость умалчивает о той жизни, которой живет джинн в бутылке. Притча просто говорит, что мир будет лучше, если джинн останется в заточении.