Элизабет Тейлор

Во время избирательной кампании Уорнер пообещал, что в первый год своего сенаторства он не станет совершать никаких поездок за границу. «Я остаюсь дома», — утверждал он. Ему не хотелось брать пример со своего предшественника, который за время своего пребывания в должности сенатора успел посетить сорок стран. Уорнер поставил Элизабет в известность, что не может путешествовать с ней, и поэтому, если она намерена принять приглашение президента Анвара Садата посетить Египет или же почтить своим присутствием кинофестиваль на Тайване, то ей придется отправиться туда одной или же в сопровождении своей английской приятельницы Шарон Хорнби.

Пообещав, что будет неукоснительно выполнять все свои обязанности, даже если ради этого ему придется засиживаться в Капитолии допоздна, Уорнер заявил супруге, что не всегда сможет сопровождать ее по вечерам в гости.

Элизабет, отдавая себе смутный отчет в том, с какими личными жертвами это связано, сказала, что понимает его. Первое крупное разочарование постигло актрису в день ее рождения, когда ей исполнилось сорок семь лет. В тот вечер был заказан столик у «Доминика», в лучшем французском ресторане Вашингтона, который Элизабет особенно любила.

Уорнер позвонил ей в самую последнюю минуту, чтобы сказать, что не сможет прийти, поскольку сессия Сената затянется допоздна и ему не хотелось бы пропускать перекличку. Расстроившись, Элизабет в сердцах бросила трубку, налила себе стаканчик и позвонила ресторатору Доминику Д'Эрмо. Она сказала ему, что Джон задержится в Сенате, а она не может в одиночку появиться в ресторане, поскольку это вызовет пересуды. Однако, добавила она, одиночество для нее невыносимо, и поэтому не мог бы Доминик оказать ей любезность и приехать к ней в Джорджтаун, чтобы приготовить обед у нее дома. Доминик, который впервые познакомился с Элизабет в Париже в 1963 году, поинтересовался, чем бы ей хотелось полакомиться. «Крабы, — ответила она, — рыба, шампанское «Дом Периньон» и шоколадный торт». Доминик отдал заказ своему шеф-повару, выбрал несколько бутылок самых изысканных вин и лично отвез праздничный обед в шикарный уорнеровский особняк на S-Стрит. Он остался вместе с Элизабет немного выпить и поболтать. Через несколько часов появился сам сенатор. В тот вечер Доминик уезжал от Уорнеров в полной уверенности, что Элизабет Тейлор все еще любит Ричарда Бертона. Но Джона Уорнера это мало волновало.

«Для любой женщины это нелегко — ждать допоздна, когда ее муж наконец вернется домой, — сказал он. — По правде говоря, это самые трудные перемены в ее жизни. Но теперь для Элизабет главная ее роль — это роль жены, роль хранительницы домашнего очага. Это ее роль номер два — что же, я только поощряю ее дальнейшую карьеру: она вполне может позволить себе сниматься в небольших ролях, работа над которыми занимает один-два месяца. Ну, а кроме того — ей хочется быть настоящей женой сенатора».

Перспектива превращения Элизабет в добропорядочную сенаторскую супругу, облаченную в полосатую форму общества Красного креста с эмблемой на левом рукаве «Женщины Американского Сената», вынудила репортеров однажды утром вскоре после вступления Уорнера в должность броситься в Капитолий, дабы запечатлеть высокопоставленных дам за работой. Разумеется, на следующий день в газетах появились снимки исключительно одной жены — Элизабет Тейлор. По официальным свидетельствам, никто из сенаторских жен не выказал по этому поводу никакой зависти. Правда, в кулуарных разговорах кое-кто заметил, что она «слишком сильно накрашена», хотя большинство сошлись на том, что в целом миссис Уорнер «держится приветливо и не задирает нос».

«По всей видимости, ей хорошо известно, что, где бы она ни появилась, фотографы будут следовать за ней по пятам, а без косметики она не так хорошо получается на фотографиях», — заметила одна из сенаторских жен, пытаясь как-то объяснить густо накрашенные веки в стиле Клеопатры. «Элизабет — давняя знакомая Хальстона, и, возможно, она попросит его придумать для нас новую форму общества Красного креста — с глубоким декольте», — шутила другая. Что касается самой Элизабет, то она публично заверяла общественность в своих симпатиях к остальным сенаторским женам. «Мне легко и приятно в их обществе, — уверяла она. — Все они немного с чудинкой, и у них есть чувство юмора. Они умеют посмеяться над собой. Ведь если вы занимаетесь политикой, не имея при этом чувства юмора, — ваша песенка спета».