Елтышевы

— Что, продаем? — вернувшись из очередной поездки в город, спросил Елтышев жену и сына. — Двадцать семь тысяч дают и оформление документов берут на себя.

— Ох-хо-ох, — вздохнула жена, — а что делать? Не сюда же его перетаскивать... А так — закажем бруса, цемент купим.

— Ладно-ладно. — Николай Михайлович устал уже от планов, и слова “цемент”, “брус”, “кирпич” даже во сне слышались. — Значит, продаем. Я предварительно договорился.

— Продать-то — дело нехитрое, — заскрипела тетка, — а вот купить...

— Теть Тань, можно мы сами?!

— Погоди, — в свою очередь, перебил жену Николай Михайлович, обратился к старухе: — Ну а вы что предлагаете? А? — И прищурился, точно всерьез ожидал от нее мудрого совета, да и, кажется, в глубине души действительно ожидал.

Но тетка только отмахнулась медленно иссохшей узловатой рукой, уставилась в окно, за которым в запущенном палисаднике торчали прошлогодние стволья крапивы.

— А ты что скажешь? — обратился Елтышев к сыну.

— Я? Ну, не знаю…

— А что ты знаешь вообще?! Хм... Ладно. Значит, продаем и начинаем строиться. Так?

Жена и Артем закивали.

Стараясь не замечать осуждающе-скорбные взгляды старухи, выходившей посидеть на лавочке возле сенок, Николай Михайлович ломал крайнюю слева стайку, где когда-то, очень давно, судя по всему, жили свиньи...

Стайка была засыпной, и как только Елтышев отдирал доски, изнутри стены вываливались иссохшие, спрессованные куски опилок, глины, истлевшие перья, солома и, упав на землю, рассыпались, превращаясь в душащую пыль. “Из всякого мусора строили”, — морщился Николай Михайлович, и в голове невольно возникала большая крестовая изба из желтого бруса с горящей на солнце жестяной крышей. Шифером крыть не будет, сейчас железо хорошее есть; можно под черепицу.

Сын помогал, но — как все, что он делал в жизни, — вяловато, нескладно. Натыкался на гвозди, занозил пальцы, шикал, укал... Не так раскладывал доски.

— Да эта еще пригодится, куда ты ее в трухлявые ложишь?! — сердился Николай Михайлович. — И гвозди вытаскивай или загибай хотя бы.

Правда, работа увлекала, и на душе Елтышева светлело, появился даже азарт, какого он, редко физически работавший, давно не испытывал.

Но разборка стайки двигалась медленно, и через несколько дней азарт сменился чуть ли не отчаянием — вот расчистят место для дома (еще предстоит снести дровяник и угольник, точнее — на другое место перенести), а дальше нужно копать яму для подпола, заливать фундамент... Да, похоже, даже если материалы все будут в достатке, за одно лето не поставить дом. Людей приглашать? А кого? Юрку разве... Нет, людей-то можно найти, только чем расплачиваться? Но если, допустим, будут деньги, то все же кто поможет?

Николай Михайлович стал перебирать в уме деревенских мужиков. За полгода он успел ко многим присмотреться и поделил их на две части. Большая — существующие кое-как, в убогих избенках, вечно полупьяные, проводящие дни или на скамейках возле калиток, будто немощное старичье, или, с приходом тепла, на берегу пруда, над которым зависли жутковатые остатки сгоревшего заводика... Меньшая часть жила в крепких, на многие поколения, избах; усадьбы таких мужиков огорожены высокими глухими заборами, во дворах молчаливые, но страшно злые собаки — не лают попусту, а сразу рвут, если кто сунется.

Эти, из меньшей части, постоянно возились в своих оградах, держали свиней, коров, кроликов, привозили откуда-то мешки с кормами, по улицам ходили быстро, вечно спеша. Такие, казалось, ни за какие деньги не пойдут корячиться на чужом дворе, разве что, может, помогут бревна на верхние венцы закатить, а бездельники наверняка с готовностью согласятся, но так наработают, что больше напортят...

Трухлявые доски и столбики сразу пилили на дрова, а более-менее крепкое откладывали на всякий случай — на опалубку, например. Бензопилу Харины так и не принесли — все никак их контейнер не мог прибыть. Но делать было нечего, тем более что муж Харин устроился лесником (по крайней мере, сам так объявил) и обещал помочь с жердями, слегами, бревнами: на его участке как раз начиналось обновление противопожарных полос. “Много там добрых сосен под срез наметили”. Николай Михайлович в виде аванса заплатил Харину пятьсот рублей — для подпола свежие бревна были необходимы, а подпол он планировал сделать в ближайший месяц.

Девятое мая отметили семьей. Ели и выпивали молча, чувствовалась напряженность; при всем желании Николай Михайлович не мог заулыбаться, хлопнуть сына по плечу, сказать: “Да ладно, брат, все будет нормально!”

Погода в этот день стояла солнечная, припекало, и тянуло идти на улицу, взять выдергу. Стайки уже не существовало — лишь слой мусора и окаменевший свиной навоз. Дровяник стоял без крыши, но его дальнейшая разборка застопорилась — тетка с тихим упорством настаивала, что сперва надо построить новые дровяник и угольник: “А дожди пойдут, и где топливо брать сухое?”

Умом Николай Михайлович соглашался с ней, а душа требовала скорее сломать старое, строить дом. Да и не было материалов для новых дровяника и угольника — не из гнилья же лепить...