Эон. Исследования о символике самости

²⁷¹ Хотя христианская догма, как и мифология в целом, выражает квинтэссенцию внутреннего опыта и таким образом формулирует оперативные принципы объективной психики, т. е. коллективного бессознательного, она пользуется языком и мировоззрением, чуждым нашему современному способу мышления. Само слово «догма» приобрело неприятный оттенок и часто служит для подчеркивания ригидности некоего предрассудка. Для большинства людей, живущих на Западе, догма утратила свое значение как символа непознаваемого, но тем не менее «актуального», то есть оперативного, факта. Даже в теологических кругах реальные дискуссии по поводу догмы практически прекратились вплоть до последних папских деклараций – верный признак угасания символа, если не его полного исчезновения. Это опасная тенденция для нашего психического здоровья, ибо мы не знаем другого символа, который лучше выражает мир бессознательного. В результате все больше и больше людей проникаются экзотическими идеями, например индийскими, в надежде найти некий субститут. Эта надежда иллюзорна, ибо индийские символы хотя и формулируют бессознательное не хуже христианских, и те и другие отражают собственное духовное прошлое. Индийские учения составляют сущность нескольких тысячелетий жизненного опыта Индии. Хотя мы можем многому научиться у индийской мысли, она никогда не сможет выразить прошлое, которое хранится внутри нас. Основой для нас остается христианство, охватывающее период от одиннадцати до девятнадцати столетий западной жизни. До этого большинство западных народов пережили гораздо более длительный период политеизма и полидемонизма. В некоторых частях Европы история христианства насчитывает немногим больше пяти сотен лет – то есть всего шестнадцать поколений. Последнюю ведьму в Европе сожгли в тот год, когда родился мой дед, а в двадцатом веке снова вспыхнуло варварство с присущей ему деградацией человеческой природы.

²⁷² Я упоминаю эти факты, дабы показать, насколько тонка стена, отделяющая нас от эпохи язычества. Кроме того, германским народам так и не удалось органически перейти от примитивного полидемонизма к политеизму с его философскими тонкостями – во многих местах они принимали христианский монотеизм и его доктрину спасения на острие меча римских легионов. Так, в Африке пулемет служит негласным доводом в пользу христианского вторжения[510]. Несомненно, распространение христианства среди варварских народов не только способствовало, но и требовало определенной негибкости христианской догмы. Примерно то же самое можно наблюдать и при распространении ислама, который аналогичным образом был вынужден прибегнуть к фанатизму и ригидности. В Индии развитие символа шло гораздо органичнее и спокойнее. Даже великая реформация индуизма – буддизм – основана, в подлинно индийском духе, на йоге; по крайней мере в Индии он был почти полностью ассимилирован индуизмом менее чем за тысячу лет, так что сегодня Будда восседает в индуистском пантеоне как аватар Вишну, наряду с Христом, Матсией (рыбой), Курмой (черепахой), Ваманой (карликом) и многими другими.

²⁷³ Историческое развитие нашей западной ментальности ни в каком отношении нельзя сравнивать с индийской. Всякий, кто считает, что он может просто заимствовать восточные формы мышления, лишает себя корней, ибо они не выражают нашего западного прошлого, но остаются бескровными интеллектуальными понятиями, не трогающими внутренних струн нашего сокровенного бытия. Наши корни – в христианской почве. Этот фундамент, разумеется, залегает не слишком глубоко и, как мы уже видели, местами пугающе тонок, так что первоначальное язычество, в измененном виде, сумело вновь завладеть большой частью Европы и навязать ей характерную для него экономическую систему рабства.