Эон. Исследования о символике самости

²⁷⁴ Данная современная тенденция согласуется с языческими течениями, которые явственно присутствовали в алхимии и сохранили жизнеспособность под поверхностью христианства еще с античных времен. Алхимия достигла своего наивысшего расцвета в XVI и XVII веках, а затем, на первый взгляд, начала постепенно отмирать. В реальности же она получила продолжение в естественных науках, которые в XIX веке привели к материализму, а в XX веке – к так называемому «реализму», конца которому пока не видно. Несмотря на благонамеренные заверения в обратном, христианство – беспомощный сторонний наблюдатель. Церковь еще сохранила немного власти, но она пасет свою паству на руинах Европы. Ее посылы работают только в том случае, если человек умеет сочетать ее язык, идеи и обычаи с пониманием современности. Однако для многих она уже не говорит, подобно Павлу на афинском рынке, на языке современности, но облекает свое послание в неприкосновенные слова, освященные столетиями. Какой успех имели бы проповеди Павла, будь он вынужден пользоваться языком и мифами минойской эпохи, дабы донести Евангелие до афинян? Мы не учитываем тот неприятный факт, что к современному человеку предъявляются гораздо более высокие требования, нежели к тем, кто жил в апостольскую эру; последним не составляло труда поверить в девственное рождение героя и полубога – даже Юстин Мученик еще мог использовать данный аргумент в своей апологии. Не казалась неслыханной и идея спасающего Богочеловека, ибо практически все азиатские властители, равно как и римские императоры, были божественного происхождения. Мы же, напротив, не находим применения даже для божественного права королей! Евангельские рассказы о чудесах, которые с легкостью убеждали людей в те времена, в любой современной биографии стали бы petra scandali и вызвали бы реакцию, прямо противоположную вере. Странная и чудесная природа богов была самоочевидным фактом в сотнях живых мифов и приобрела особую значимость в заслуживающих не меньшего доверия философских версиях этих мифов. «Hermes ter unus» («Гермес трижды единый») был не интеллектуальным абсурдом, но философской истиной. На таком фундаменте можно было убедительно возвести догму о Троице. Для современного человека эта догма – либо непостижимая тайна, либо исторический курьез, предпочтительно последнее. Для человека Античности сила освященной воды или трансмутация субстанций не были чем-то чудовищным, ибо имелись десятки святых источников, действие которых было непонятно, и сколько угодно химических превращений, природа которых казалась чудом. Сегодня любой школьник может похвастаться бóльшими знаниями о свойствах Природы, чем все тома «Естественной истории» Плиния, вместе взятые.

²⁷⁵ Если бы Павел жил в наше время и захотел быть услышанным образованными лондонцами в Гайд-парке, он бы не смог ограничиться цитатами из греческой литературы и поверхностными сведениями из иудейской истории, но был бы вынужден приспособить свой язык к интеллектуальным возможностям современной английской публики. Не сделай он этого, его проповедь осталась бы неуслышанной, ибо никто, кроме, возможно, некоего филолога-классика, не понял бы и половины из того, что он говорит. Однако именно в таком положении пребывает сегодня христианская керигматика[511]. Не то чтобы она пользовалась мертвым иностранным языком в буквальном смысле, но она говорит образами, которые, с одной стороны, имеют многовековую историю и выглядят обманчиво привычными, а с другой – слишком отдалены от сознательного понимания современного человека; в лучшем случае они апеллируют к его бессознательному, да и то лишь тогда, когда говорящий вкладывает в свою речь душу. Таким образом, в самом лучшем случае эффект останется ограниченным сферой чувств, хотя обычно не наблюдается и этого.

²⁷⁶ Мост, соединявший догму и внутренний опыт индивида, разрушился. Вместо этого в догму просто «верят»[512]; ее гипостазируют, как протестанты гипостазируют Библию и превращают ее в высший авторитет, вопреки всем ее противоречиям и противоположным толкованиям. (Как известно, с помощью Библии можно оправдать что угодно.) Догма уже ничего не формулирует и ничего не выражает; она трансформировалась в постулат, требующий признания в самом себе и ради себя, без опоры на какой-либо опыт, способный подтвердить его истинность[513]. Фактически сама вера превратилась в такой опыт. Вера такого человека, как Павел, который никогда не видел Господа нашего во плоти, еще могла апеллировать к захватывающему дух явлению по дороге в Дамаск и к евангельскому откровению в своего рода экстазе. Аналогичным образом вера человека Античности и средневекового христианина никогда не противоречила consensus omnium, но напротив, поддерживалась им. Все это кардинально изменилось за последние триста лет. Но произошло ли в теологических кругах какое-либо сопоставимое с этим изменение?