Эон. Исследования о символике самости

²⁷⁷ Существует опасность (и в этом не может быть сомнений), что новое вино разорвет старые мехи, и то, чего мы уже не понимаем, будет выброшено в чулан, как это однажды уже произошло во времена Реформации. Тогда протестантизм отбросил (за исключением немногих блеклых остатков) ритуал, необходимый для всякой религии, и теперь опирается исключительно на sola fides. Содержание веры, symbolum, постепенно рушится. Что осталось от него? Личность Христа? Даже самый невежественный мирянин знает, что для биографа личность Иисуса – самое темное место во всем Новом Завете, и что с человеческой и психологической точек зрения она должна оставаться непостижимой загадкой. Как заметил один из католических авторов, в Евангелиях зафиксирована одновременно и история человека, и история бога. Или остался только Бог? Если так, как же быть с Вочеловечением, наиболее важной частью symbolum? На мой взгляд, самое благоразумное решение в отношении Кредо – ограничиться папским «пусть будет как есть, или пусть не будет вообще»[514], ибо никто на самом деле не понимает, о чем, собственно, идет речь. А как иначе можно объяснить печально известный отход от догмы?

²⁷⁸ Читателю может показаться странным, что врач и психолог уделяет столько внимания догме. Однако я обязан это сделать, причем по тем же причинам, которые некогда побуждали алхимика придавать особую важность своей «theoria». Его доктрина была квинтэссенцией символики бессознательных процессов, так же как догмы веры представляют собой конденсат или дистиллят «священной истории», мифа о божественном существе и его деяниях. Если мы хотим понять, что именно означает алхимическая доктрина, мы должны вернуться к исторической, а также индивидуальной феноменологии символов; если же мы хотим получить более полное представление о догме, следует вначале обратиться к мифам Ближнего и Среднего Востока, лежащим в основе христианства, а затем и к мифологии в целом как выражению универсальной предрасположенности в человеке. Эту предрасположенность я назвал коллективным бессознательным, существование которого можно вывести только из индивидуальной феноменологии. В обоих случаях Исследователь возвращается к индивиду, ибо то, чем он интересуется, суть определенные сложные мыслеформы, архетипы, которые следует рассматривать в качестве бессознательных организаторов наших представлений. Движущую силу, порождающую данные конфигурации, невозможно отличить от транссознательного фактора, известного под названием инстинкта. Следовательно, нет никаких оснований видеть в архетипе не что иное, кроме как образ инстинкта[515].

²⁷⁹ Отсюда вовсе не следует вывод, что мир религиозных идей может быть сведен «всего лишь» к биологической основе; равно ошибочно полагать, будто при таком подходе религиозные феномены «психологизируются» и растворяются как дым. Ни один разумный человек не станет утверждать, что редукция морфологии человека к четвероногому ящеру равноценна аннулированию человеческой формы или что последняя каким-то образом объясняет сама себя. Позади всего этого маячит огромная и нерешенная загадка жизни в частности и эволюции – в общем, а самый важный вопрос состоит не в истоках эволюции, а в ее конечной цели. Тем не менее, когда живой организм лишается своих корней, он утрачивает связь с основами своего существования и неизбежно должен погибнуть. Когда такое случается, анамнез истоков становится вопросом жизни или смерти.

²⁸⁰ Мифы и сказки дают выражение бессознательным процессам; их многократное повторение заставляет эти процессы снова оживать и всплывать в памяти, благодаря чему восстанавливается связь между сознанием и бессознательным. Психиатрам хорошо известно, чем чревато разделение двух половин психики. Оно знакомо им как диссоциация личности, корень всех неврозов: сознание устремляется направо, бессознательное – налево. Поскольку противоположности никогда не объединяются на своем уровне (tertium non datur!), всегда требуется некое супраординатное «третье», в котором обе части могут соединиться. Если символ возникает как из сознания, так и из бессознательного, он способен их объединить, примиряя концептуальную полярность посредством своей формы, а эмоциональную – посредством своей нуминозности.