Если ты строг чересчур, уходи куда хочешь, читатель.
Прочь от меня: я писал это для тонких людей.
Резво играет моя страница стихом из Лампсака,
Звонко трещит у меня в пальцах тартесская медь.
Хоть бы Фабриция сам с Курием строже ты был!
Даже, пожалуй, и ты эту полную шуточек книжку,
Дева, прочтешь под хмельком, хоть из Патавия будь.
Книгу мою, покраснев, Лукреция в сторону бросит,
Вовсе не каждый листок в нашей книге для чтения ночью:
Есть и такие, Сабин, что ты и утром прочтешь.
Подарил ты мне, Луп, под Римом дачу,
Но в окне у меня побольше дача.
Не Дианина роща там, а рута,
Что объесть муравью не хватит на день,
Хоть ему лепесток от розы — полог.
Там трава составляет ту же редкость.
Что и Косма листок иль перец свежий;
И змея, растянувшись, уместиться.
И червя одного-то не прокормит
Сад, где дохнет комар, ивняк поевши,
Где один лишь копает крот и пашет.
Рта раскрыть, ни фиалкам распуститься.
Поле мышь расхищает там, страшнее
Калидонского вепря для хозяйства;
Прокна там налетит и в лапках ниву
И стоять без серпа и без оружья
Половинному нет Приапу места.
Жатва в раковину с избытком влезет,
А в орех запечатанный — все сусло.
И хотя подарил ты, Луп, мне дачку,
Предпочел получить бы я подачку.
Гелла, сказать, почему не женюсь на тебе? Ты учена,
Ну а в любовных делах часто могу я наврать.
Мрачно латинскую речь читающий бледный завистник,
Цезаря Августа шесть резвых стихов прочитай:
«То, что с Глафирою спал Антоний, то ставит в вину мне
Фульвия, мне говоря, чтобы я с ней переспал.
Чтобы поспал я и с ним? Нет, не такой я дурак!
«Спи или бейся со мной!» — говорит она. Да неужели
Жизнь мне дороже всего? Ну-ка, трубите поход!»
Милые книжки мои оправдаешь, уверен я, Август,
Лидия так раздалась, словно медного всадника гузно,
Точно с гремушкой своей обруча быстрого круг,
Как колесо прыгуна, сквозь какое он прыгает ловко,
Точно как старый башмак, в грязной набухший воде,
Точно помпеевский тент в тихий, безветренный день,
Точно браслет, что упал с руки бесстыдника хилой,
Точно левконский тюфяк, шерсть потерявший свою,
Точно штаны, что сносил бритонец бедный, и точно
Люди болтают, что в рыбном садке сошелся я с нею;
Вряд ли: лучше сказать — с рыбным сошелся садком.
То, что ты жестким ртом белоснежного губы Галеза
Нежные трешь и лежишь ты с Ганимедом нагим,
Это (кто против?) уже чересчур! Но пусть бы ты только
Щупать похабной рукой члены у них перестал.
И скороспелых мужей пальцы твои создают:
Запах козлиный пойдет, волоса, борода, к удивленью
Их матерей, и нельзя будет купаться им днем.
Полу мужскому даны от природы две части: для женщин
Сила согласна на все, лишь бы стать ей моею женою,
Да не согласен никак Силу в супруги я взять.
Но приставала она, и сказал я: «В приданое дашь мне
Золотом ты миллион». Разве не скромен я был?
И никогда на постель вместе не лягу с тобой.
Буду с любовницей спать, а ты запрещать и не думай;
Я прикажу, и пошлешь ты мне служанку свою.
Я на глазах у тебя целоваться буду игриво
Будешь обедать со мной, на таком расстоянье, однако,
Что и одежда моя не прикоснется к твоей.
Изредка только меня поцелуешь, и то с разрешенья,
Да и не так, как жена, а как почтенная мать.
Сила, найдется такой, кто тебя замуж возьмет».
Провожая, идя домой с тобою,
Болтовню твою слушая пустую
И хваля все, что сделал и сказал ты,
Скольких я не родил, Лабулл, стихов-то!
Что проезжие ищут, без насмешки,
Всадник смотрит, сенатор повторяет,
Хвалит стряпчий и что бранят поэты, —
Гибнет ради тебя, Лабулл, не правда ль?
Жалких было твоих числом побольше,
Книг число бы моих поменьше стало?
В тридцать дней-то, пожалуй, и страницы
Я не смог написать! Бывает это,
Член, блудодей чересчур и многим известный девчонкам,
Линов, — уже не стоит больше. Язык, берегись!
Ты — утешенье мое, дорогая забота, Телесфор,
Не был в обьятьях моих раньше подобный тебе!
Мне поцелуи даря, увлажненные старым фалерном,
Кубки ты мне подноси, прежде пригубив их сам.
То и Юпитера так не одарял Ганимед.
Прямо железный ты, Флакк, если ты обнимаешь подругу,
Что шесть стаканов себе просит рассола налить,
Иль два кусочка тунца она съест, иль худую лацерту,