Эпизоды одной давней войны

Все их выкрутасы, трюкачества остаются видны из его дворца, и никого посылать не надо. Послов хватает за шкуру, трясет из них правду вместе с дорожной пылью. Будете говорить, нет? Что знаете? В народе что говорят, ему надо знать все сплетни, все слухи. Свои соображения потом. Сначала соображения, потом особые соображения, но сначала слухи. Проницательными глазками уставляется то на одного, то на другого - устрашающая манера смотреть. Опилион дуб дубом. Заладил одно и твердит, как в письме, так и на языке. Он не дурак и понимает, что теперь, пожалуй, лучше сойти за дурака. Юстиниан зол, а он несет ему ахинею про отдых Амалазунты в горах.

— В горах? - настораживается император.- Каких горах?

— Неведомо каких.

Спасается и помнит: им ведь еще возвращаться назад и спасаться вторично, толкает в бок товарища: сболтнет один, а спросят с обоих и не станут разбираться, кто болтал больше, а кто меньше. Либерий, как пригвожден Юстиниановым взглядом. Школьник, не выучивший урок и поставленный в угол. На лице выражение такое: если учитель недоволен его знаниями, то пусть оценит человеческую порядочность. Виноватится, часто вздрагивает, глаза опустил. Зачем посылают таких говнюков? Опилион нервничает за напарника, мучается про себя. Не понимает и не признает таких людей. Где нужно скрытничать - они правдивы, где нужно проявить хитрость и смекалку - они суют какую-то абстрактную, сопливую порядочность. Не может все-таки порядочность быть порядочностью не на своем месте - на месте хитрости. И главное: им все втолковывали, побудь три трудных часа машиной, потом отдыхай человеком. Сказано: жизнь Амалазунты находилась в опасности, ее поселение в замке, расположение скрывается от всех - мера предосторожности,- так оно и есть. Сообщи это в разных словесных комбинациях подоверительней, почестней, и больше ничего не требуется. В народе болтают то же самое - добавь. Особых соображений не имею – скажи - и все. Либерия и послали в надежде на его способность вызвать доверие, а он скис - продолжал нервничать Опилион.

Император прочел записку от Петра и решил принять послов по одному. Либерия первым. Правдивый, как юноша, римский сенатор Либерий, ни слова не говоря, выдал всех с головой. Только уставился императору в глаза, чтоб видел тот, как ему трудно впервые в жизни лгать, а он лжет - ты смотри, император,- лжет! Как он любит Юстиниана и хочет ему служить, но, увы, служит другим и не может уйти от них, как тяжело потерять Амалазунту. Юстиниан понимает умных людей, глазами мысленно задает вопрос: так ли все? и получает глазами же утвердительный ответ: так. Шатаясь, идет Либерий до своей комнаты. Очарование Юстиниана охватывает его всего, оно невыносимо. Император так велик, так добр, так высок, а Либерий так жалок, так ничтожен и низок перед ним. Его мучает огромное чувство вины перед императором. Кто послал его говорить гадкие, неверные слова (тут, вдали от дома, становится ясно, до чего они лживы), тот затоптал в грязь честь - святое. А он согласился, смалодушничал, дал себя оболгать, и повез ложь через моря, и даже произносил ее. Только перед лицом императора, как перед лицом бога, как перед лицом совести, ему становится вдруг понятно: до чего мелка жизнь человека уважаемого, в годах, поступившего так. Но император простил и даже не спросил ни о чем, когда глаза Либерия молили ни о чем не спрашивать, не вынуждать стать предателем.

У лжи (пусть у лжи, а ведь все равно!) какое благородство! Он должник Юстиниана. В мыслях низко кланяется, целует ноги, бормочет благодарности, бесконечные возлияния в честь, высокопарную хвалу. Трепещет, сжимается, корчится... Когда Опилион вошел проведать своего напарника, укрепить его дух, тот лежал на боку, поджав под себя ноги, с распоротым животом. Из живота, из груды кровавых кишок, торчал меч, на который он бросился.

Юстиниану немедленно докладывают, пожимает плечами (те, кто пасется около него давно, могут подтвердить: видят этот жест впервые), ничего не говорит. Пять минут назад он закончил письмо к Амалазунте, где просил ее тайно дать знать через кого-либо о себе и обещал ей любую поддержку. Письмо должно быть передано Петру и тайно вручено им или через доверенных лиц Амалазунте - все это с целым рядом указаний содержится в записке к Петру. Пусть не стесняется, за его спиной мощное государство, супердержава, претендующая на влияние во всем мире, а он ее достойный представитель, пусть будет понахрапистей, понаглей. Даст понять им, потерявшим всякое понятие чести, авантюристам, совершающим бесчисленные злодеяния, что есть в мире справедливость и суд, не на небесах, а тут, на земле, и судья в лице Византии. И Византия, пока она стоит, не даст твориться беспорядкам и произволу в темных закутках Италии и вмешается.

Амалазунта карала, но карала открыто, по справедливости, от имени народа, как правительница. Эти же, казалось бы, сами - народ, карают тайно, потихоньку, опасаясь общественного мнения, лицемеря на каждом шагу.