Эпоха добродетелей. После советской морали

Как мы отмечали выше, советское общество само по себе было достаточно гетерогенно, чтобы содержать и порождать новые личностные образцы для подражания, привлекательные для тех индивидов, которые по разным причинам не хотели или не могли полностью вписаться в официально одобряемые практики советской повседневности. Оставались возможности от безобидного ухода в частную жизнь до вступления на достаточно скользкую дорожку «антишкольной культуры», которая, как констатировала Н. Козлова, быстро сближалась с уголовной: «Хороша та работа и компания, где можно открыто, без социальной цензуры говорить о своих желаниях, об алкогольных практиках, о желании прогулять. „Я работаю в магазине, мне очень нравится. Все девчонки балдовые, все балдеим <…> Почти каждую субботу пьем, т. к. день рождения часто <…> Что хочешь, то и возьмешь, лишь бы деньги были“ (31.01.79). „Коллектив у нас хороший, очень дружные мы. Чуть ли не каждый день пьем. Ну а что поделаешь? Ведь работаем в торговле, тем более в коллективе, а как я могу пойти против общества? Вот и приходится за здоровье каждого пить. Нет, серьезно, знаешь, как торгаши бухают, дикий ужас! А я и сама иду в первых числах <…>. Конечно, поживешь в болоте, сам позеленеешь“ (09.12.80)[168]. Они не принимают социально одобряемые критерии карьеры, жизненных стилей. По иронии судьбы (или истории?), культивируя противопоставление „мы“ и „они“, эти молодые люди маргинализируются. Вместо приватности возникает подчинение новой коллективности, в которой действуют законы полууголовной, а то и просто уголовной среды. В языке — блатная музыка. Чистых невозможно отделить от нечистых. Зять Елены Петровны работает в тюрьме, друзья и подруги дочери в тюрьму попадают»[169].

Следует подчеркнуть, что криминальная культура 1990-х годов появилась не на пустом месте, она продолжала богатые традиции советской уголовной субкультуры, реальные размеры которой в идеологических целях преуменьшались, как и растущая позднесоветская статистика преступности и самоубийств: «Примерно 15 % населения страны к моменту краха СССР имели за плечами опыт лагерных и тюремных отсидок <…> специфическая уголовная субкультура получила в СССР распространение, немыслимое в какой-нибудь иной европейской стране <…> в 1960-х и 1970-х годах в советском обществе происходило постепенное нарастание антимилицейских и антисоветских настроений <…>. Расхождение между официальной доктриной „всеобщего равенства и справедливости“ и реалиями жизни в СССР постоянно усиливалось»[170].

Однако еще более показателен такой красноречивый феномен позднесоветской эпохи, как формирование специфических субкультур, представители которых симпатизировали уголовной этике добродетели скорее на словах, чем на деле. На символическом уровне это отразилось в эволюции массовых предпочтений в области популярной музыки. К 1980-м годам эпоха советского романтизма постепенно ушла, все меньше становилось областей, в которых молодые люди могли удовлетворить свои романтические позывы. Отдушины вроде «Грушинского фестиваля» в Куйбышевской области или квартирных концертов ВИА и рок-групп привлекали не всех или не в полной мере отвечали душевным потребностям изрядной части молодежи. Отчасти поэтому остающаяся в силе общая романтическая установка подросшего послевоенного поколения загоняла последних романтиков «в уголовную струю, не давая выхода молодой энергии, а также их художественных произведений к своему читателю, слушателю»[171].

Так, в широких кругах советского общества получил большое распространение шансон или нечто имитировавшее блатную лирику, как песни В. Высоцкого. Этот имитационный характер имеет исключительное значение. Как замечает исследователь, настоящий «уголовный фольклор отличают презрение и ненависть к миру „фраеров“ — людей, не принадлежащих к криминальному сообществу, и сентиментальная нота (зэковская слезливость), чего совершенно нет у Высоцкого. Поэт активно оперирует внешними атрибутами мировосприятия блатаря: жаргонной лексикой („шмон“, „феня“, „мусора“, „ссучился“ и т. д.), уголовной бравадой, фрагментарными описаниями лагерного быта, выходов „на дело“ и т. п. („Зэка Васильев и Петров зэка“, „Я в деле“, „Рецидивист“, „Я был душой дурного общества“ и др.). Еще одно свидетельство в пользу имитационной природы „блатной“ лирики Высоцкого: его ранние песни никогда не пользовались популярностью в уголовной среде — там предпочитали подлинное, свое творчество; песни же нашего автора охотно слушала и исполняла интеллигенция 1960-х. Этот факт зафиксировал в одном из своих стихотворений один из поэтических летописцев хрущевской „оттепели“ Евгений Евтушенко: „Интеллигенция поет блатные песни“»[172].