Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Дети князя Д. М. Голицына также участвовали в обсуждении и подписали особый «проект тринадцати». Но его младший брат сенатор М. М. Голицын, племянник и камергер П. М. Голицын и представители других ветвей рода (сын бывшего «канцлера» царевны Софьи А. В. Голицын, мичман Б. В. Голицын, поручик Преображенского полка Яков Голицын и прапорщик Ф. И. Голицын, прапорщики Семёновского полка С. П. и В. П. Голицыны, прапорщик Бутырского полка А. И. Голицын и не поддающиеся точному определению Сергей и Михаил Голицыны), хотя и расписались в ознакомлении с «кондициями», но не проявили себя в развернувшейся борьбе.

За исключением С. Г. и И. Г. Долгоруковых (братьев «верховника» Алексея Григорьевича), мы не видим среди участников событий преображенцев из младшего поколения этой фамилии: бывшего фаворита и майора И. А. Долгорукова, капитанов Н. А. и Ю. Ю. Долгоруковых, капитан-поручиков Сергея и Алексея Долгоруковых, поручика В. П. Долгорукова, подпоручика Якова Долгорукова и прапорщика Александра Долгорукова. Кроме гвардейцев, о «кондициях» были извещены, но более никаких проектов не подписывали «дворянин посольства» С. П. Долгоруков, флигель-адъютант фельдмаршала В. В. Долгорукова Л. И Долгоруков, унтер-лейтенант флота Н. И. Долгоруков и полковник А. Л. Долгоруков.[860] С другой стороны, младший из рода Глебовых, 26-летний артиллерийский поручик И. Ф. Глебов подписал «проект 364-х», а более старшие 50–60-летние братья В. М., Л. М. и Ф. М. Глебовы от участия в дискуссии воздержались.[861]

Похоже, что «верховные господа» были уверены в прочности своего положения, а потому не считали нужным мобилизовать для поддержки свои «партии», наличие которых признаёт тот же Феофан Прокопович: «Были и таковые, которые один у одного, а другой у другаго из верховных имели, или искали милости и призрения».

Вступило в действие одно из правил придворной борьбы: «Надобно, чтобы выбранные в помощь при великих предприятиях имели рассуждение и бодрость».[862] Но «верховники» как будто этим пренебрегли: в решающий момент у них под рукой не оказалось сторонников даже из их собственных многочисленных «фамилий».[863] А затем стремительный поворот событий деморализовал их клиентелу, что и отметил в донесении от 2 марта 1730 г. Мардефельд: по его сведениям, сторонники Долгоруковых «оставляют последнюю (то есть их «партию». — И.К.) в значительном числе, чтобы получить прощение, и при этом все открывают, что знают о замыслах и намерениях её».[864]

Феофан Прокопович был не склонен преувеличивать политическую грамотность современников и полагал, что «были в толиком множестве (понеже до пяти сот себя полагали) непостоянные и вероломные», а также «таковые, которые один у одного, а другой у другого из верховных имели или искали милости и призрения».[865] Кажется, неслучайно историки подчёркивают «эфемерность» таких родственно-политических отношений, которые «использовались, когда это было выгодно, и забывались, когда это становилось политически целесообразно».[866] Тем не менее можно попытаться на основании доступных нам источников представить себе мысли и убеждения «шляхетства» образца 1730 г.

«Время, чтоб самодержавию не быть»: уровни политического сознания «шляхетства»

Едва ли стоит буквально воспринимать «энтузиазм» донесений дипломатов по поводу «освобождения от ужасного рабства» как прямое отражение чувств и мыслей их российских знакомых. Не раз отмечавшиеся в литературе оценки такого рода наблюдаются, прежде всего, у представителей тех держав (Франции и Англии), которые в тот момент были заинтересованы в ослаблении России. Для французских дипломатов установление республики означало «стремление возвратиться назад, к своему прежнему положению и к своим старинным обычаям», что, в свою очередь, привело бы к ликвидации неудобного для Франции русско-австрийского союза. Буквально в том же видел «добрые последствия» сложившейся ситуации английский консул: «Русский двор не в состоянии будет вмешиваться в иностранные дела, как он вмешивался в последние годы».[867]

Представители союзных России стран были, наоборот, встревожены. 11 февраля российский посланник Л. Ланчинский сообщил из Вены: австрийские министры озабочены, «чтоб-де не было в России беспокойства», рекомендовали поскорее выдать Анну Иоанновну замуж и обрести наследника «мужского колена».[868] Саксонец Лефорт опасался возвращения России «в прежнее состояние», а Вестфалей видел в ослаблении самодержавной власти «унижение российских сил» и опасность шведского реванша. Для других «немцев» на русской службе также было характерно убеждение в том, что отказ от петровской «формы правления» был бы опасен для страны. Шотландец, генерал-майор русской службы Джеймс Кейт считал замыслы ограничения монархии «пагубными» для России с её «духом нации и огромной протяжённостью империи».[869]