Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Кологривов подчеркнул, что изложенное не является его интерпретацией, поскольку он «после того как оное писмо к себе получил, был в доме упомянутого Епафродита, тогда о написанной в оном писме персоне ея императорского величества и о надписи оной Епафродит то ж ему, Кологривову, говорил и разсуждал, как выше сего он, Кологривов, объявил». А далее добавил, что «при том оной Епафродит упоминал, что самодержавию не ради знатные, а имянно, Голицыны, Долгоруковы, також и Михайла Матюшкин не очень то любит: он-де италианец и мы-де с фамилиею своею републику любим».[873]

В данном случае в следственных делах всплывают отголоски споров в кругу московского «шляхетства» зимой 1730 г. Сослуживцы Фика на следствии открещивались от позиции бывшего начальника и уверяли, что он им «невеликой приятель». Тем не менее дело вице-президента свидетельствует, что в чиновничьем кругу Петербурга содержание «кондиций» обсуждалось уже в январе 1730 г., то есть до официального объявления о принятии Анной престола. А в Москве боевой петровский генерал Михаил Матюшкин провозгласил себя «италианцем» и поклонником республики. О том же говорил и Е. И. Мусин-Пушкин: «Помянутой же де Епафродит до пришествия ея императорского величества в Москву говорил с ним, Кологрив[ов]ым, не худо б де, чтоб Верховной совет был, приводя всё, дабы была республика. И говорил, хорошо б де, кабы баланс у нас был, а болше того ничего не говорили».

Знали о московских событиях не только в Петербурге: в марте 1730 г. «генеральская» копия «проекта 364-х» была прислана из Москвы в провинциальный Глухов и попала в руки представителя украинской «старшины» Якова Марковича.[874]

Впоследствии суровые годы царствования Анны Иоанновны скорректировали изображение событий 1730 г. очевидцами в верноподданническом духе памфлета Феофана Прокоповича: «К какому собранию не пристанешь, не иное что было слышать, только горестные нарекания на осмиличных оных затейщиков» (кстати, именно Феофан первым назвал их «олигархами»). Цель феофановской публицистики очевидна. Однако столь же однозначно изображали события и менее ангажированные авторы.

По воспоминаниям Д. Кейта, «как только дворяне добились того, чтобы дух императрицы был способен к тем же предприятиям, что были свойственны её дяде, они поднесли ей прошение, излагавшее их недовольство вновь устроенным правлением и призывавшее её величество принять тот же суверенитет, что и её предки». В. А. Нащокин (в 1730 г. — подпоручик Лефортовского полка) вспомнил позднее лишь то, что «тогда подана была князем Алексеем Михайловичем Черкасским челобитная от всего шляхетства, чтобы её императорское величество изволила принять самодержавство так, как предки её величества, что от того времени и восприято». Автор сообщил об аресте и освобождении посланного к Анне Иоанновне Ягужинским гонца Сумарокова, но никаких других подробностей тех событий не привёл. А согласно мемуарам фельдмаршала Б.-Х. Миниха, уже сама Анна вызвала к себе членов Верховного тайного совета и потребовала отдать ей «акт отречения от самодержавия», который «кротко, но с твёрдостью» порвала.[875]

Лефорт и Рондо указали на общий аргумент оппозиции «верховникам» — опасение «тирании знатных фамилий», т. е. тот же, который волновал Волынского: «Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадём и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать». Однако другие дипломаты заметили борьбу мнений в шляхетской среде и разные течения среди сторонников перемен: «крайнюю» и «умеренную» партии (Мардефельд, 12 февраля); сторонников самодержавия и тех, «которые думают переменить форму правления» (Лириа, 9 февраля).[876] Вопреки утверждению о единодушном сопротивлении «верховникам», Феофан и сам проговорился, что иные «сильнейшие» из дворян «того же хотели», но находились в оппозиции Совету из-за того, что его члены их «в дружество своё не призвали».[877]