Излишне самостоятельные администраторы могли вызвать неудовольствие. Удалённый с Урала Василий Татищев был переброшен в новопостроенный Оренбург, где подавлял восстание башкир, но не поладил с подчинёнными, которые написали на него донос Бирону. Фаворит тут же (в марте 1739 г.) сообщил о «сигнале» противнику Татищева, графу М. Г. Головкину. Тот сразу понял важность дела и доложил Бирону: «Пред недавним временем изволил ваша светлость со мною говорить о Василье Татищеве, о его непорядках и притом изволил мне приказывать, что к тому пристойно, о том бы надлежащим порядком я представил, как в подобных таковых же случаях её величеству и вашей светлости слабым моим мнением служил. И по тому вашей светлости приказу наведывался, какие его, Василья Татищева, неисправы, и разведал, что полковник Тевкелев вашей светлости о том доносил, того для я призывал его, полковника, и обо всём обстоятельно выспросил». Естественно, «непорядки» были выявлены, Татищев отрешён от должности и отдан под следствие.[1006]
Формально Бирон оставался в стороне — дело вели «надлежащим порядком» совсем другие люди. Но из письма младшего Головкина явствует, что такие комбинации, когда адресованный Бирону донос становился толчком для расследования, случались не единожды.Так, собственно, и действовал механизм клиентских отношений, который давал фавориту возможность использовать в своих интересах придворные «партии» и обеспечивать себе положение арбитра и посредника[1007]
— но только пока сам «высокий патрон» находился «в силе», которую надо было сохранить любыми средствами. Своему ближайшему советнику К.-Г. Кейзерлингу Бирон мог откровенно посоветовать, «как крайне необходимо осторожно обращаться с великими милостями великих особ, чтобы не воспоследствовало злополучной перемены», и точно объяснял необходимое для этого условие: всегда находиться «в службе её величества» и соблюдать «единственно и исключительно интерес её императорского величества».[1008]Этим правилам обер-камергер следовал и в другой области своей деятельности — внешней политике. Поначалу его воспринимали скорее в качестве своеобразного «объекта», на который требовалось должным образом повлиять. Карл-Густав Лёвенвольде, заключая в договор в Берлине, запросил 200 тысяч талеров для Бирона за согласие на выборы курляндским герцогом сына прусского короля. Фридрих-Вильгельм I так и поступил — в личном письме обещал Бирону, что в случае избрания принца Августа-Вильгельма «тотчас же я выплачу господину графу 200 тысяч местных денег здесь в Берлине единой суммой… для доказательства особого уважения и почтения, с которым я постоянно остаюсь к господину графу». Миних внушал Маньяну, что нужно подарить фавориту 100 тысяч экю, и французское правительство было готово их предоставить. Летом 1733 г. в Петербурге польский дипломат Рудомино вновь передал предложение о союзе с Францией, за который Париж уже был готов заплатить Бирону «значительную сумму» без обозначения её точных размеров.[1009]
Но Бирон не стал повторять Меншикова, готового брать деньги у кого угодно, — и не прогадал: саксонский курфюрст Август III за военную поддержку Россией его кандидатуры на польский трон обещал Бирону уже полмиллиона талеров и титул курляндского герцога. Неизвестно, получил ли он эти деньги; важно, что это предложение соответствовало не только желанию обер-камергера, но и внешнеполитическим целям России — не допустить утверждения французского влияния в Речи Посполитой и сохранить там шляхетские права.
С весны 1732 г. Бирон начал проявлять инициативу: встречался и беседовал с иностранными послами по интересовавшим их вопросам. Донесения английского консула Рондо и Лефорта зафиксировали это важное изменение в работе дипломатов при петербургском дворе: в 1733 г. они докладывали уже об «обычае» посещать обер-камергера, которого неукоснительно придерживались члены дипломатического корпуса (сами авторы, австрийский резидент Гохгольцер пруссак Мардефельд и др.).[1010]
Появились и другие придворные «обычаи» — например, официальное празднование именин и дня рождения фаворита и его жены.[1011]