Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Однако, в отличие от авторов дворянских проектов 1730 г., Волынский обходил проблему организации и прав верховной власти. Министр и прежде не сочувствовал её ограничению, а выступать с такими идеями в конце царствования Анны Иоанновны и подавно не собирался, тем более что своих планов не таил и собирался представить своё сочинение «для докладу её величеству». Отнюдь не являлось политически «непристойным» и читаемое Волынским сочинение нидерландского гуманиста Юста Липсия «Увещания и приклады политические от различных историков» («Monita et Exempla politica») — его автор придерживался вполне монархических убеждений, верно служил Габсбургам и не признавал никакого ограничения власти государя, за исключением кроме как его христианской совести.[1183] Другое дело, что он приводил, а Волынский использовал примеры дурного поведения «женских персон» у власти, что могло обидеть Анну Иоанновну.

Дошедшее до нас содержание проекта трудно назвать крамольным. Даже сочинители манифеста о казни Волынского не смогли выискать в нём преступные умыслы и ограничились обвинениями в «укоризне издревле от предков наших блаженныя памяти великих государей и при благополучном нашем государствовании к пользе и доброму порядку верных наших подданных установленных государственных законов и порядков, к явному вреду государства нашего и отягощению подданных».

Скорее, наоборот, проект находился на столбовом пути развития внутренней политики послепетровской монархии. Сократить армию Сенат безуспешно пытался ещё в 1725 г.; при Анне предпринимались попытки «одворянить» государственный аппарат (устройство дворян-«кадетов» при Сенате) и сбалансировать бюджет; при Елизавете Петровне будет введена дворянская винная монополия и восстановлены магистраты. Артемий Петрович предусматривал частичное удовлетворение запросов и интересов основных российских сословий — но, кажется, несколько преувеличил значение своего детища. Его как будто вполне устраивала сложившаяся конфигурация власти с ним самим в качестве первой фигуры правительства. Его планы осторожно касались либерализации аннинского режима в смысле упорядочения финансов, повышения значения Сената и роли «шляхетства» в местной администрации.

Подготовил устранение Волынского его соперник Остерман. После ареста в 1741 г. вице-канцлер пытался отрицать свою причастность к делу Волынского, но в его бумагах обнаружился документ: «мнение и прожект ко внушению на имя императрицы Анны, каким бы образом сначала с Волынским поступить, его арестовать и об нём в каких персонах и в какой силе комиссию определить, где между прочими и тайный советник Неплюев в ту комиссию включён; чем оную начать, какие его к погублению вины состоят и кого ещё под арест побрать; и ему, Волынскому, вопросные пункты учинены». На вопрос следователя: «Для чего ты Волынского так старался искоренить?» — Остерман 15 декабря 1741 г. ответил определённо: «Что он к погублению Волынского старание прилагал, в том он виноват и погрешил». Он признал и назначение к следствию своего «приятеля» Неплюева, «ибо оной Волынский против меня подымался».[1184]

Нанёс удар и Бирон. Возможно, каплей, переполнившей чашу его терпения, стал очередной конфликт с самостоятельным министром. На просьбу польского посла И. Огинского о возмещении убытков, причинённых шляхте проходившими по территории Речи Посполитой русскими войсками, герцог ответил согласием, Волынский же подал мнение о недопустимости уступок, вытекавших из «личных интересов» курляндского герцога — вассала польского короля. Объяснение произошло публично, и Бирон заявил, что ему «не возможно служить её величеству вместе с людьми, возводящими на него такую клевету». Этот инцидент послужил сюжетом для картины В. И. Якоби «А. П. Волынский на заседании Кабинета министров» (1875): кабинет-министр на глазах испуганных коллег разрывает бумагу с польскими претензиями; за ним наблюдают Остерман и спрятавшийся за ширмой Бирон.

В поданной Анне Иоанновне челобитной (имеющийся в «деле» список не датирован, но в бумагах следственной комиссии указано, что жалоба герцога приобщена к делу 16 апреля 1740 г.[1185]) обер-камергер обвинил соперника в том, что он возвёл «напрасное на безвинных людей сумнение» и прежде всего на него, тогда как он «с лишком дватцать лет» несёт службу и «чинит доклады и представления». Заодно Бирон вспомнил, что кабинет-министр осмелился «в покоях моих некоторого здешней Академии наук секретаря Третьяковского побоями обругать». Стоит пояснить, что криминалом считались не сами «побои», а их нанесение в императорских апартаментах, что уже подпадало под статью об оскорблении величества в духе «государева слова и дела».