Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Пётр лично инспектировал коллегии[1688] и поставил задачу решительными мерами «уничтожить все беспорядки», накопившиеся в предшествовавшее царствование. «Пора опять приняться за виселицы», — реагировал он на участившиеся грабежи на столичных улицах. В секуляризации церковных и монастырских вотчин он видел завершение «проекта Петра Великого».[1689] Продолжая дедовскую традицию, внук желал «поднять мещанское сословие в городах России, чтоб оно было поставлено на немецкую ногу»; для этого предполагались «импорт» немецких ремесленников в качестве учителей и отправка русских в Германию для обучения «бухгалтерии и коммерции».[1690] Секретарь французского посольства Ж.-Л. Фавье отмечал, что царь следовал Петру I и Карлу XII «в простоте своих вкусов и в одежде»;[1691] княгиня Дашкова отмечала его ненависть «ко всякому этикету и церемонии».

Из этого подражания — очевидно, совпадавшего со вкусом и темпераментом самого Петра III, — вытекали и его шокирующие двор привычки: император удил рыбу в Петергофских прудах, гулял по улицам столицы, «как бы желая сохранить инкогнито»; запросто заходил в гости к хорошо знакомым ему купцам и даже к своему бывшему камердинеру; бросал все дела и мчался тушить пожар.[1692] Своих придворных Пётр заставлял пировать в тесноте кают на спущенных на воду новых кораблях.[1693]

Под стать петровским ассамблеям были и вечеринки его внука. Он любил повеселиться в непринуждённой обстановке — и при этом непременно становился, как и дед, душой компании: устраивал, например, импровизированный оркестр из первых чинов двора — Нарышкиных и обер-прокурора Сената П. Н. Трубецкого — или отправлялся майской ночью распевать серенады по улицам до двух часов утра.[1694] Под звон стаканов в густом табачном дыму обсуждались международные новости и государственные дела. Эти разговоры поутру уже разносились по Петербургу и вызывали самые разные комментарии.

Елизавета тоже начинала царствование с реставрации петровских учреждений, но вовсе не пыталась возрождать манеры политики отца. Избранный Петром III стиль государственного руководства «а-ля Пётр Великий» оказался ему не под силу. Дед, человек железной воли и универсальных способностей, мог работать по 16 часов в сутки, одновременно держать в голове десятки дел и поручений, быстро входить в суть любой проблемы, не терять головы даже во время буйных пиршеств. Внуку ничего этого не было дано. Поэтому внешнее копирование образа жизни Петра Великого становилось дурной пародией, когда дворцовые приёмы превращались в офицерские вечеринки с певичками или после «бесед с Бахусом» устраивались игры для вельмож: «Ну все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей под задницы…»

К тому же возрождение духа «австерии времён Петра Великого» или его современника прусского короля Фридриха-Вильгельма уже не совпадало со вкусами и привычками общества. Поведение молодого царя могло бы более или менее естественно выглядеть при дворе Анны Иоанновны с её шутами и стрельбой из окон, но спустя поколение уже оценивалось как неприемлемое.

Милые Петру III кабацко-солдатская «демократичность» и простота нравов воспринимались как «безразборчивая фамилиарность», от которой ещё императрица Елизавета предостерегала племянника. «Он не похож был на государя» — в этой оценке вполне сходились и образованная дочь вельможи Екатерина Дашкова, и аристократ князь Михаил Щербатов, и армейский поручик Андрей Болотов. Позднее именно это «фамилиарство своё к публике» вместе с оскорблением национальных чувств выделит в качестве причин свержения императора министр А. Р. Воронцов в записке Александру I.[1695] Двор и столичное общество отвергали новый стиль государственного руководства, но Пётр этого не чувствовал.

Не обладал он и талантом предка выбирать себе помощников, хотя старался приобрести популярность среди своего окружения, которое сразу это почувствовало. В бумагах М. И. Воронцова нам встретилась его жалобная записка: «всеподданнейший бедный раб» сетовал на свой двухсоттысячный долг, из-за коего заимодавцы причиняют ему сильнейшее «внутреннее беспокойство». Далее был помещён список с указанием желательного количества (28 тысяч) крепостных душ себе и своим родственникам Гендриковым и Ефимовским, а также ещё нескольким придворным; следом составлен был второй такой список о пожалованиях ещё 21 тысячи душ братьям Нарышкиным, И. И. Шувалову, А. Г. Разумовскому и И. И. Неплюеву.[1696]