Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Дополнительную устойчивость сложившейся системе отношений власти с её социальной опорой придавал достигнутый уровень дворянского самосознания. Знать и гвардейское «шляхетство» 1720–1740-х гг. в массе не отличались серьёзными политическими пристрастиями, что показали события 1730 г.; но зато они привыкли на практике участвовать в борьбе за власть — придворные Екатерины хорошо помнили «страх от бояр во время Елизаветы Петровны». Их дети привели к власти саму Екатерину; умелая политика императрицы обеспечила им широкое поле деятельности: в победоносных войнах, на службе в новых учреждениях, наконец, в развитии своих «дворянских гнёзд». В этом смысле представляются неизбежными крушение «миролюбивой» внешней политики Панина и успех имперских проектов Потёмкина — именно потому, что они соответствовали массовым настроениям дворянства.

Чувства этого поколения и полученные им в границах «просвещённой» монархии права выражал знаменитый певец «Фелицы», Гаврила Державин, когда от имени царицы провозглашал:

Я вам даю свободу мыслить
И разуметь себя, ценить,
Не в рабстве, а в подданстве числить
И в ноги мне челом не бить.
Даю вам право без препоны
Мне ваши нужды представлять,
Читать и знать мои законы
И в них ошибки замечать.
Даю вам право собираться
И в думах золото копить,
Ко мне послами отправляться
И не всегда меня хвалить.

При Екатерине «свобода мыслить» в понимании императрицы в целом совпадала с духовными запросами её подданных, и этим счастливым совпадением во многом объясняется политическая стабильность её царствования. В системе ценностей дворянской элиты той эпохи авторитет самодержавной власти, культ великого и удачливого монарха был ещё незыблем. Нарождавшиеся оппозиционные настроения (критика в адрес конкретных лиц и решений, недовольство придворным раболепием и фаворитизмом) высказывались только «на уровне индивидуального сознания и практически не проявились в реальных поступках, стиле поведения личности», тем более что царствующая особа обладала в глазах дворян своего рода презумпцией невиновности.[1972]

Императрица, вероятно, это понимала и на опасения фаворита Г. Г. Орлова, «не клонится ли сие к упадку империи… отвечала, что из клеву выпущенные телята скачут и прыгают, случатся и ногу сломят, но после перестанут, и таким образом всё войдёт в порядок». Она же в указанном выше разговоре о «страхе от бояр» высказала уверенность: «У всех ножей притуплены концы и колоть не могут».[1973] Екатерина была права: только следующее поколение «телят» доросло до конституционных идей в начале нового столетия. Однако и ей уже приходилось терпеть завуалированное осуждение узурпации престола. В вышедшей в 1766 г. «Истории государства Датского», как в тексте, так и в примечаниях переводчика Я. П. Козельского, не только обличались цареубийство и совершившие его «мерзкие злодеи», но и содержались намёки на судьбу Петра II.[1974]

Ситуацию в «государственной науке» — истории — Екатерина не без успеха пыталась контролировать.[1975] С литературой и театром было сложнее. Зрителям представлялись картины заговоров против жестоких монархов («Подложный Смердий» А. А. Ржевского, «Димитрий Самозванец» А. П. Сумарокова, «Борислав» М. М. Хераскова, «Росслав» П. А. Плавильщикова), заканчивавшихся тем, что «народ поспешно выбегает на театр с обнажёнными кинжалами, предшествуют ему начальники». Разумеется, речь шла о царях-тиранах, к которым императрица себя причислить не могла. Ей приходилось разрешать постановку сюжетов, на которые предупредительно обращала внимание цензура, к примеру, трагедии Я. Б. Княжнина «Владимир и Ярополк», где некий придворный утверждал: если царь «исступит из границ своих священных прав, / Тогда вельможей долг вернуть его в пределы».[1976]

Екатерина пыталась в столь же художественной форме предложить свою трактовку проблемы в трагедии «Игорь» (1786 г.), в которой её статс-секретарь справедливо усмотрел идею о необходимости «притупления ножей». Сочинение императрицы было посвящено судьбе киевского князя Игоря, окружённого завистливыми и корыстными советниками. «Все между собой в ссоре, в несогласии… Одни других мне обносят непрестанно», — жалуется князь, но всё же попадает под влияние «ласкателей» и в результате, боясь, что его сочтут слабым правителем, отправляется в роковой поход на древлян, которые якобы и так были готовы покориться и молили только об уменьшении наложенной на них дани.[1977] Такая интерпретация летописного сюжета как будто намекала на судьбу совсем другого, но столь же слабого и неразумного монарха; возможно, поэтому трагедия так и осталась неоконченной.