Эпоха крестовых походов и ее герои

Может быть, это обновление как раз и заключалось в том, что, начав с ненависти к чужому миру, чужому религиозному сознанию, Европа кончила сближением и примирением с ним. Земной Иерусалим был утрачен. Тем большее напряжение было сообщено крестовому походу внутри Европы — ради завоевания духовного Иерусалима. Воинственная энергия Римской курии направлялась теперь не только на Палестину, и это вело к замутнению ясного и строгого образа крестоносной войны. «Мы одолели турок и язычников, но не можем одолеть еретиков и схизматиков», — писал когда-то Боэмунд Тарентский Урбану II, пытаясь подвигнуть его на войну внутри христианского мира. Урбан не откликнулся на этот призыв, но спустя век он стал фактической программой Иннокентия III. «Схизма и ересь» — таков был ныне объект, на который направляла ненависть католиков Римская курия. Новая концепция церковного врага была тем опаснее, что давала простор для весьма гибких и растяжимых толкований и незаметными путями сплеталась со сложной домашней политикой, с личной и политической выгодой, вызывала подозрительную настороженность по отношению к порывам свободной мысли, к самым тонким и благородным, едва начинавшим звучать тонам духовной жизни. «Крестовый поход» проповедовался всюду: в Пруссии против славян и латышей, в Испании против Альмохадов[81], в Константинополе во времена Латинской империи против греков, в Англии против Иоанна Безземельного. Самым разрушительным для европейской мирной культуры стал в 1209 году поход против еретиков-альбигойцев[82] Лангедока и Прованса. В результате Альбигойского крестового похода, вылившегося в целую серию военных кампаний, был, правда, сделан важный шаг к объединению Франции в единое государство, но произошло это ценой разрушения цветущей страны купцов и трубадуров.

В понтификат Иннокентия IV (1243—1254 годы) постановка вопроса о священной войне оказалась еще дальше от ее первоначального смысла. Не схизма и ересь вообще, но более всего Германская империя, как ее воплощение, и Гогенштауфен, как главный враг, указаны были Иннокентием главной целью крестоносного движения. Эта цель была поставлена не только рядом с Палестиной, но впереди нее. И это в то время, когда над Палестиной собирались тучи возникшего из глубин Азии монгольского нашествия. Под давлением монголов на Ближний Восток двинулись турки-хорезмийцы, об угрозе со стороны которых латиняне стали позабывать, и по пути в Египет в 1244 году захватили Иерусалим.

В июне этого же года был созван собор, но не с целью решить, как помочь Святой земле, а ради проповеди войны с Фридрихом. Задачу свою папский престол видел в том, чтобы направить задуманный Людовиком IX Святым Седьмой крестовый против императора. Ради этого Римская курия не останавливалась ни перед чем и даже «ставила западни», по выражению хроникера, английским баронам, шедшим в Святую землю.

Однако сдвинуть Людовика Святого с избранного пути было непросто. Он — в силу своего характера и обстоятельств — воплотил в себе крестоносную честь в ее первоначальном понимании. В 1244 году король тяжело заболел и дал обет, если Господь сохранит ему жизнь, возложить на себя крест и отправиться в Палестину. Этот обет был исполнен. Вместе с королем приняли крест его братья и некоторые бароны Франции и Фландрии. Французская эскадра отплыла из Эг-Морта в конце лета 1248 года, но только через год бросила якорь в виду Дамиетты. По пути король задержался на Кипре, поджидая братьев и собирая провиант. Здесь к нему явились с подарками и просьбами посольства из ближних и дальних мест: из Константинополя, Армении и Сирии. Во время пребывания на острове король вел активные переговоры с другими христианскими правителями и монархами. О помощи короля просили Латинская империя, Антиохийское княжество и тамплиеры. Прибыли даже послы от «великого царя татар» — с предложением заключить союз против Египта. Этот союз обещал совершенно неожиданные и очень выгодные комбинации для европейской политики на Востоке. Король в ответ отправил монахов-проповедников в глубину Азии — одержимый проповедью христианства, он почувствовал перспективы, своим величием превосходившие все восточные проекты норманнских князей, имперские планы Гогенштауфенов, даже мечтания папства. Неведомый, безграничный Восток открывался не власти, но миссии христиан, и король задавался вопросом, «не может ли он привлечь в нашу веру» новые огромные народы. «Царю татар» он послал в подарок палатку-часовню, на стенках которой «изображено Благовещение и другие положения веры».