Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

В политике новые стандарты мужественности имели конкретные последствия. Поход Гардена против «камарильи» был направлен против немужественных мужчин в окружении кайзера. Гардер открыто декларировал цель: «уничтожить как политиков» мужчин, которые «в случае необходимости не будут готовы достать меч». Особо пышным цветом культ мужественности расцвел среди пангерманцев. Клас с удовольствием рассказывает, как тайный советник Кольман, учредитель Бисмаркхютте в Верхней Силезии, проклинал «проклятого еврейского мальчишку» Гардена, когда тот расхвастался, что именно он создал нимб вокруг Бисмарка, и даже разбил о его голову бутылку с вином. «Для этих парней на моей родине существует слово “огненный бес”[237]!» При этом у пангерманцев до 1914 года вообще не было политических оснований оскорблять такого человека, как Гарден (см. примеч. 60).

Гольштейн сумел десятилетиями оставаться серым кардиналом внешнеполитического ведомства, безнаказанно интриговать даже против Вильгельма II и отклонять его приглашения, потому что считался «человеком железной воли» (Рогге). Адольф Маршал фон Биберштейн, имперский государственный секретарь по иностранным делам с 1890 по 1897 год, при Вильгельме II попал в немилость и даже считался «предателем», однако стал немецким послом в Константинополе и сохранил значительное влияние. Объяснялось это тем, что со своей маниакальной увлеченностью Багдадской железной дорогой он излучал целеустремленность и спокойствие и принадлежал к тем людям, кто был способен освободить внешнюю политику Вильгельма II от ярлыка нервозной бесцельности. Кидерлен в своих письмах сравнивал его с бегемотом или быком: «политиком» он никогда не был, однако «когда центр ставил перед ним какую-либо цель, то он шел к ней как бык на красную тряпку и не отступал никогда». Правда, у Маршала, как и у Кидерлена, невозмутимое самообладание было не спортивной, а скорее алкогольной природы. Как заметил Бюлов, и он, и Кидерлен рано ушли из жизни, став «жертвой труда и Бахуса» (см. примеч. 61).

Яркий успех Кидерлена – показательный пример человека, чья слава объяснялась не политическими достижениями, а почти исключительно энергичностью и крепкими нервами. Его «нервы как корабельные канаты», – удовлетворенно говорила баронесса Шпитцемберг про Кидерлена, когда он занимал пост госсекретаря по иностранным делам во время второго Марокканского кризиса. Она и впоследствии нередко это подчеркивала – ведь в то время кайзера и канцлера вновь стали подозревать в недостаточной твердости. Через год после этого Кидерлен умер, и брат баронессы, вюртембергский посланник в Берлине, сравнил его с «перегретым локомотивом, у которого лопнул котел». Если Вильгельм II, не любивший Кидерлена, жаловался, что он «холоден как собачий нос», то баронесса Шпитцемберг, напротив, считала эту холодность достоинством. Фридрих Науман называл Кидерлена, который на тот момент был всего лишь посланником в Копенгагене и Бухаресте, «швабским Бисмарком»: все эти лавровые венки свидетельствовали скорее о человеческих качествах Кидерлена, чем о его заслугах. Лишь в 1908–1909 годах, во время Боснийского кризиса, когда он замещал госсекретаря по иностранным делам, Кидерлен по общему мнению продемонстрировал изумительную энергию и крепость нервов, хотя и оскандалился перед рейхстагом. Историк Фейт Валентин еще тогда, когда он сам и его карьера пали жертвой милитаристского национализма, при имени Кидерлена начинал выстреливать маскулинными эпитетами: «этот парень весь состоит из сочной почвы», «чертеныш, добивающийся всего, что захочет», «все зависит от того, настоящий ли ты парень». Он называл Кидерлена «крупнейшей дипломатической силой вильгельмовской Германии» (см. примеч. 62).

Один из сотрудников Кидерлена с восхищением вспоминал, как тот в разгар Марокканского кризиса умудрился прикорнуть в присутствии французского посла: он увидел в этом признак «спокойных нервов», а вовсе не физического истощения. Демонстративная толстокожесть, которой Кидерлен после Агадира неделями изводил мировые державы и даже собственного канцлера, не открывая никому своих целей, и к тому же то, что он отправился с любовницей – страшно произнести – в отпуск во Францию, несло в себе уже нечто механическое: спокойствие любой ценой как средство, чтобы вывести из себя всех остальных. А вот Эйленбург, ценивший чуткость нервов, а не мнимую толстокожесть, уже задолго до этого считал Кидерлена алкоголиком «с заплетающимся языком», а Маршала – «олицетворением убожества» (см. примеч. 63).