Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Если верить Бюлову, то Кидерлен до самой своей ранней смерти утверждал, что фиаско немецкой политики в Марокко после Агадира объяснялось тем, что у Бетман-Гольвега, «как только начинало пахнуть порохом, полностью сдавали нервы». Военный историк Фридрих фон Бернгарди позже писал, что Бетман во время Марокканского кризиса показал себя «человеком нерешительным и слабонервным». «Война нервов» после Альхесираса повторилась и после Агадира в еще более резком тоне. Кидерлен в июле 1911 года угрожал уйти в отставку, когда кайзер и канцлер дали ему понять, что не желают войны ради Марокко: по Кидерлену, французам следовало «почувствовать», «что мы настроены на все, вплоть до самых крайних мер» и Германская империя за отказ от Марокко будет требовать «все французское Конго». Бетман в глазах Кидерлена уже и прежде был слишком «мягким» и «слабым». Даже предшественник Кидерлена, статс-секретарь по иностранным делам Барон Шён, признавал: «Бетман – мягкий человек, да и я сам как хлебный мякиш; с нами не сделать сильную политику, только с Кидерленом». Бетман знал о своей репутации, в некоторой степени признавал иерархию, построенную на нервах, и в Марокко предоставил Кидерлену свободу действий, пока ситуация не стала слишком острой. Еще в июле 1914 года, перед «прыжком в неизвестность» мысль о покойном Кидерлене укрепляла его: «Кидерлен всегда говорил, нам нужно драться» (см. примеч. 64).

Однако Фриц Фишер недаром подчеркивал, что расхожий гамлетовский образ вечно сомневающегося и нерешительного рейхсканцлера образца 1914 года обманчив. Бетман-Гольвег принадлежал к тем слабовольным натурам, которые – совершенно в духе новой терапии нервов – понимали свою слабость как недостаток, который нужно планомерно преодолевать. Он был нерешительным и в повседневной жизни, и в его семье по этому поводу шутили («сегодня папа уже трижды поменял свои воззрения»). Но именно поэтому преодоление слабости было для него не только политическим, но и личным вызовом. Отто Хамман, многолетний пресс-секретарь по иностранным делам, по личному опыту описывает Бетмана как человека от природы нерешительного, но осознававшего эту слабость и способного преодолеть ее усилием воли (см. примеч. 65). В ситуации июля 1914 года это означало войну.

Идет ли речь о Бетмане, Вильгельме II, Фридрихе Наумане, Вальтере Ратенау, Максе Вебере: все они носили в себе осознание некоей слабости, которую – в личном ли плане или политическом – необходимо было преодолеть. И как правило, это преодоление осуществлялось через такое поведение, которое в условиях июльского кризиса 1914 года вылилось в войну. «У нового стиля должен быть железный костяк», – говорил в 1896 году Фридрих Науман на Берлинской промышленной выставке. Он имел в виду новую архитектуру, но и о внешней политике стал рассуждать в том же тоне. Вальтер Ратенау в 1904 году в «Die Zukunft» противопоставлял «человека мужества» «человеку страха», который в то же время был «человеком конкретной цели». В отличие от множества других он признавал, что в эпоху модерна «человек страха» являет собой в высшей степени успешный тип; видимо, этим эпитетом он описывал и какую-то часть самого себя. Однако при всем том он описал «человека страха» как создание печальное и жалкое, и зная содержание его писем, видишь, как он представляет самого себя словами Кеслера – как «избранника», «которому предназначено испытать на собственном опыте, что “человек страха” может превратиться в “человека мужества”, “человек конкретной цели” может стать “человеком воли”». Когда Ратенау начинал писать, он сначала – увлекшись примером Гардена? – использовал псевдоним «Гартенау»[238] (см. примеч. 66).