Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Дискуссия о театроведении в ЛОГАИСе сложилась крайне неудачно. Запутанный доклад А. А. Гвоздева направил прения по ложному пути, и центральные вопросы остались неосвещенными. Занявшись критикой доклада, оппоненты не имели достаточно времени для того, чтобы подробно аргументировать собственные положения, а попутные их высказывания своих точек зрения, благодаря недостаточной аргументации, часто приводили к неправильному толкованию. В частности неправильно было понято и мое выступление. Что и вынуждает меня объясниться.

Дискуссия так и не выяснила, почему именно в области театра (а следовательно и театроведения, так как теория неразрывно связана с практикой) буржуазные традиции и влияния оказались столь сильными и живучими. А от решения этого вопроса зависела и оценка позиций театроведения в прошлом и настоящем.

Театр, как сложный механизм, нуждающийся в солидной материальной базе, всегда отличался меньшей подвижностью, чем, например, литература, которая является продуктом индивидуального творчества и осуществляется при помощи столь легкого снаряжения, как чернила, перо и бумага. Если отдельные актеры (Мочалов, Щепкин, Комиссаржевская и др.) и были иногда выразителями передовой общественной мысли, то театр в целом в большинстве случаев находился во власти консервативных или прямо реакционных тенденций (это касается особенно б. «императорских» театров). Стоит только сопоставить идеологический уровень театра и литературы. Уже с 90-х годов прошлого века марксистская мысль разнообразными путями проникала в литературу («Мужики» Чехова, Горький, вся группа беллетристов «Знания» и пр.). Тогда уже возникает марксистская критика и закладываются основы марксистского литературоведения. Таким образом, и пролетарской литературе, и марксистскому литературоведению было на что опереться.

А пролетарский театр, равно как и марксистское театроведение, приходится строить буквально на пустом месте, точнее на преодолении реакционного буржуазного наследия. До сих пор нет еще подлинного пролетарского театра (Не «Крыша» же ТРАМа![287]), нет и марксистской теории театра. Недаром и резолюция бригады аспирантов ЛОГАИС’а отмечает, что молодые товарищи, свободные от «гвоздевщины», «не сумели противопоставить марксистско-ленинские театроведческие воззрения господствовавшей в дискуссии эклектике»[288]. Почему не сумели? Потому что нет еще марксистско-ленинской практики театра, а теория без практики невозможна. Отыскать зародыши этой практики (так, как это сделала литературная дискуссия), определить метод театра и театроведения – вот задача, которая стояла перед дискуссией, и которую она ни в малой мере не выполнила, увлекшись личной полемикой с Гвоздевым.

Сказанное объясняет, почему и театр и театроведение до сих пор не могли еще освободиться от буржуазных влияний, засилье которых идет гораздо дальше, чем это кажется с первого взгляда. Традиции реакционной буржуазной драмы, помимо сознания драматурга, сказываются в таких пьесах, которые провозглашаются чуть ли не образцом пролетарской драматургии. А это опаснее всего, так как ведет к дальнейшему укреплению вредных буржуазных влияний и в драматургии и в театре. Трезвое признание нищеты гораздо полезнее, чем мечтательное богатство <зачеркнуто. – Е. П.>.

В связи с этим приходится рассматривать и вопрос о буржуазных течениях в театроведении. Все театроведение пока что в той или иной степени находится под влиянием буржуазных теорий. Внутри этого буржуазного театроведения можно различить только два основных направления: попутническое и реакционное. С этой точки зрения и следовало подходить к оценке вчерашнего дня, для того, чтобы, на основе полного понимания этого вчерашнего дня, определить наше сегодня и строить наше завтра. Без всестороннего учета всей обстановки, непрерывно менявшейся на протяжении революционных лет, не поможет никакая «самокритика», особенно если она принимает слепой, панический характер.

Меня обвиняют в «воинствующем формализме» за попытку объяснить историческую роль мейерхольдовского «Ревизора». Но те, кто клеймят сейчас, в 1931 г., мейерхольдовского «Ревизора» и его защитников, забывают об одном: о расстановке классовых сил на театральном фронте в 1926 г. Никто не станет выдавать «Ревизора» за пролетарский спектакль. В этом спектакле ярко выразились настроения мелкобуржуазной интеллигенции. Но какой? Той самой, которая сейчас выдвигает левых попутчиков. Кто решится оспаривать право Мейерхольда, с которым недаром до последних своих дней солидаризировался Маяковский, на титул левого попутчика, если не союзника?

Отрицающие за Мейерхольдом это право должны были бы прямо указать, что же именно противостояло «Лесу» и «Ревизору», как пролетарское искусство (или как зародыши его). Но этого ни разу не сделали сегодняшние критики Мейерхольда и его бывших «соратников». Не сделали, потому что им пришлось бы откровенно ссылаться на «Конец Криворыльска»[289].

Историческая оценка боев вокруг Мейерхольда должна была бы стать предметом особого исследования, и главный упрек, который нужно адресовать А. А. Гвоздеву, в том и заключается, что он непростительно смазал значение этих боев, впервые размежевавших различные театроведческие течения. Точно так же нельзя разрешить всю мейерхольдовскую проблему сплеча и бросить обвинения в «воинствующем формализме» тем театроведам, которые желают добросовестно в ней разобраться. И какая непоследовательность! В № 10 «Рабочего и театра» в рецензии В. Голубова «Последний, решительный» в постановке Мейерхольда называется (при всех оговорках) «крупной победой советского театра». Что ж, спрашивается, разве «Последний, решительный» не находится в исторической связи с «Ревизором»? А если так, то обвинение в «воинствующем формализме» может ложиться и на тов. Голубова и на редакцию, поместившую его рецензию?

Главные грехи «гвоздевщины» (из которой я себя не исключаю) заключаются совсем не в защите Мейерхольда, а в злоупотреблении «левой фразой» и в провозглашении самодовлеющего театрального искусства, независимого от литературы. Театральный сепаратизм неизбежно толкал ленинградских театроведов в формализм, а то и в прямую реакцию, тем более опасную, что она прикрывалась крайне заносчивой «левой фразой». Вот в этом грехе я рад покаяться, так как давно его осознал.

В заключение должен со всей решительностью отвергнуть попавшее в отчет утверждение Гвоздева относительно моего будто бы «нежелания учиться у марксистов». Утверждение это просто нелепо. Ничего подобного я не высказывал, что можно установить по стенограмме.