Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Грамматика обладает некоторыми характеристиками, позволяющими сопоставить ее со стихом гораздо более обоснованно, чем это было бы по отношению к звуковому или лексическому уровням. Репертуар фонем слишком невелик, лексем слишком велик, а основных грамматических явлений – как раз находится в пределах тех средних значений, которые делают исследование одновременно возможным и продуктивным. Поэтика отчасти потому так последовательно интересуется семантизацией и специальной организацией звучания в поэзии, что в целом в языке звук лишь отчасти соотнесен со значением и обычно не является областью специального подбора; лексика вся погружена в область семантического и тематического и является предметом селекции; грамматика и здесь интригующе занимает среднее положение между необходимостью и свободой, между тесной связью с темой и отсутствием такой связи. Помимо всего прочего, это дает возможность применить методы, родственные методам классического русского стиховедения: массовые подсчеты, выведение средних показателей и сопоставление с ними данных по отдельным текстам и подкорпусам, внимание к исторической динамике и индивидуальным профилям изучаемых авторов.

Перед подходом, который можно называть «количественной грамматикой поэтического текста», стоит ряд ближайших задач, вытекающих как из сплошного обследования поэтической традиции в ее грамматическом измерении, так и из поиска и изучения специфических явлений грамматической организации текста, которые могут с пользой изучаться при помощи подсчетов. Характерная задача первого рода – изучение ранних, жанровых этапов русской лирики в аспекте использования базовых, текстообразующих форм глагола [Двинятин, 2013; 2014]; проблема второго типа – историческое и стилеметрическое исследование оборотов с приименным беспредложным родительным, типа «память сердца» [Двинятин, 2008].

Но возможна постановка и более общей проблемы. А именно: какое распределение различных частей речи является стандартным, нормальным, усредненным для русского поэтического текста и существует ли вообще такая точка отсчета, с которой можно было бы сопоставлять подсчеты по отдельным текстам и констатировать, например, что «глаголов здесь немного меньше, чем в среднем» (ср. подобные подсчеты для звукового уровня: [Пешковский, 1925] и др.).

Если сопоставлять данные по традиционно выделяемым частям речи, то может создаться впечатление, что расхождения по разным текстам настолько значительны, что за ними не просматривается никакого единства, что попытки его найти – это, используя расхожую метафору, что-то вроде выявления «средней температуры по больнице». Однако не запрещены попытки такого, восходящего к Гёте, морфологического – невольный каламбур, не в лингвистическом, а в общеметодологическом смысле морфологического подхода – который был использован А. Белым применительно к стиху и В. Я. Проппом применительно к сюжетам волшебных сказок: за инвариантом четырехстопного ямба Белый усмотрел множество вариантов, за вариантами сказочных сюжетов Пропп выделил единый инвариант. Задачей морфологического в гётеанском смысле метода в области поэтической грамматики было бы выделение таких грамматических структур, которые работали бы как инварианты, то есть давали бы по возможно большей доли текстов возможно более ровные показатели. Это было бы не насилием над материалом, а поиском законов в беззаконье. Здесь необходимы три оговорки: а) даже и самое успешное из таких решений едва ли бы смогло подверстать к общему правилу тексты экспериментальные и грамматически резко своеобычные; б) реальное грамматическое разнообразие текстов при таком подходе должно рассматриваться как вторичное, как область вариантов внутри некоей выделенной инвариантности; в) такой подход, как это и принято в стиховедении, имеет смысл при принятии модели, которую математики называют игрой с нулевою общею суммою.

Можно прийти к следующим упрощениям традиционного набора частей речи. Местоимения признаются классом семиотических и семантических вариантов и исключаются из области инвариантов. Они понятным образом делятся на субстантивные и адъективные. Причастия и деепричастия также расформировываются как отдельные классы и распределяются в области предикатов и атрибутов. Занимающие малый объем и обычно не слишком информативные в плане общей грамматической организации текста служебные части речи рассматриваются скопом. Наконец, поскольку просматривается заметная корреляция между употреблением в тексте адъективных и адвербиальных элементов, они зачисляются в один класс.

В результате возникает следующая четырехчленная система.

1. Субстантивы (S), а именно все имена существительные и все субстантивные местоимения.

2. Глаголы (V), а именно все личные формы глагола, инфинитивы, деепричастия и страдательные причастия в предикативной функции, типа повержен.

3. Адъективно-адвербиальные слова (A), а именно все прилагательные, адъективные местоимения, причастия, кроме страдательных в предикативной функции, и наречия.

4. Служебные части речи (X).