Эпоха сериалов. Как шедевры малого экрана изменили наш мир

Мишель Монтень в эссе «О каннибалах» (1580), одном из ключевых текстов (наряду, например, с бесчисленными травелогами), благодаря которым в европейское сознание вошел образ дикаря как «природного» человека, не «испорченного» (со знаком «плюс») или не «затронутого» (со знаком «минус») цивилизацией, пишет о бразильских индейцах племени тупинамба (о которых он мог судить не только по рассказам путешественников, но и по личному опыту общения с туземцами, прибывшими во Францию):

…эти народы <…> еще очень близки к первозданной непосредственности и простоте. Ими все еще управляют естественные законы, почти не извращенные нашими. <…> Мне досадно, что ничего не знали о них ни Ликург, ни Платон; ибо то, что мы видим у этих народов своими глазами, превосходит, по-моему, не только все картины, которыми поэзия изукрасила золотой век, и все ее выдумки и фантазии о счастливом состоянии человечества, но даже и самые представления и пожелания философии. <…> Насколько далеким от совершенства пришлось бы [Платону] признать вымышленное им государство!⁹⁰

Монтень добросовестно описывает и некоторые не столь привлекательные обычаи «дикарей», но ему, очевидцу резни в Варфоломеевскую ночь 1572 г., ритуальный каннибализм индейцев кажется не идущим ни в какое сравнение с ужасами европейского варварства.

Мифологема Золотого века естественным образом смыкается с мифологемой «земного рая»:

Великие географические открытия были неотделимы от мечты о скрытом рае и от воображаемой географии некоего далекого края, не затронутого первородным грехом, где все еще продолжался Золотой век. В определенную эпоху – главным образом, в XVI в. – сама реальность подкрепляла эти иллюзии. <…>: вера в Золотой век никогда не была так сильна, как в эпоху Возрождения. Эта вера выражалась в жанре утопий, в описаниях скорее фантастических, нежели достоверных, блаженной и изобильной Америки и ее счастливых обитателей, источника вечной молодости, страны изобилия и праздности, в обширной иконографии первой пары, наслаждающейся жизнью в благословенном крае. Творения Босха, Дюрера, Микеланджело, Брейгеля возрастают на плодородной почве этой упорной мечты – о безгрешном человечестве в саду Гесперид <…>⁹¹.

Блаженный Августин, чьи сочинения в то время, как пишет Жан Делюмо, вновь входят в моду, создал в начале V в. ставшую необычайно влиятельной интерпретацию событий вокруг первородного греха: ослушание Адама и Евы породило и ослушание их плоти – так возникло сексуальное желание, доселе неведомое блаженной паре, «бесстыдное возбуждение бесстыдной плоти», неподвластное отныне их воле. «Непроизвольное сексуальное желание, – утверждает Августин, – самое ясное и непреложное доказательство последствий первородного греха – это желание есть прежде всего проявление торжества страстей. Больше всего Августин впечатлен тем, насколько независимо от воли человека возникает сексуальное возбуждение» – а ведь до грехопадения сексуальные органы человека подчинялись его воле, как и все остальные его члены, и размножение было актом свободной воли («как рукопожатие», пишет Августин)⁹².